Судьба чемпиона
Шрифт:
Ирина не приходит — тут всё верно и нет ничего удивительного. Она ещё молодец! Пришла в самый трудный час. И на том спасибо. Теперь же... Ну что ж, они чужие, и ему нечего больше ожидать.
Со службы приходили редко — и на сослуживцев не обижался. Не было среди них ни приятелей, ни друзей. Он и на службе, как дома: был ко всем холоден, нёс себя высоко и частенько срывался на крик, бросал в лицо людям обидные слова. Шофёру, опоздавшему к подъезду на несколько минут, однажды сказал: «В другой раз можете совсем не приезжать».
Как ещё его терпели люди?
В первый же день, когда он поднялся и без посторонней помощи гулял по коридору, к нему явился главный инженер. Рассказал о больших переменах: заводы акционируют, рабочих увольняют. В конторах какие-то иностранцы. Чего замышляют — неизвестно.
Перешли в холл для гостей. Главный продолжал:
— Нас, инженеров и техников, сокращают. Я теперь на рынке, помогаю азикам продавать картошку.
— Азики? Кто такие — азики?
— Азербайджанцы. Почти все питерские рынки захватили. Цены диктуют, шкуру дерут.
— А народ?
— Какой народ?
— Ну, люди. Питерцы?..
— Питерцы? Их будто и нет. Народ он... безмолвствует.
Когда к Очкину пришёл Грачёв, сказал ему:
— Я теперь никто. Как это выразился Островский в какой-то своей драме, птицы не имеют денег, а ничего — живут.
Константин посмотрел на Очкина и улыбнулся. Смотрел неотрывно, доверчиво, открыто.
— Костя! Ты зачем ко мне ходишь? Ну что я тебе?
— Ты, Игнатьич, опять за своё — зачем да почему. Ну, откуда мне знать — почему? Ты сейчас слабый, как дитя.
— Да уж. Вышла со мной история. Но и то хорошо — не директор я теперь. Гора с плеч. Нервы никто мотать не будет. План, дисциплина...— пусть у других голова болит. Правда, и так можно сказать: крушение карьеры, падение...
— Я тоже падал. Однако, вишь — поднялся.
— У тебя всё проще: бутылка, драки...
— Оно, конечно, просто, да не совсем. Чем была не карьера! На самую верхушку человеческой славы забирался.
— Ах, да... про твое чемпионство забыл. Болезнь память отшибла. Но ты отдушину нашёл — в вине горе утопил.
— Вино прежде падения ко мне прилепилось. Оно-то и потащило в пропасть. С тобой та же история! Вино и тебе разум помрачило. Совесть ты водкой приглушил. Пил-то побольше моего. И подольше. Совесть-то и притомилась.
— Ну, пошёл воспитывать. Статей начитался.
— Статьи учёные люди пишут.
— Шарлатаны — тоже.
— Случается, и шарлатаны. Но чаще — учёный люд, те, кому сказать есть что и кто не только о себе печётся. Я про вино уйму статей прочёл. И сейчас вот — видишь... в библиотеке был. Вот они, выписки из статей, книг, брошюр.
— Зачем они тебе?
— Лекцию готовлю для студентов. Бурлов предложил.
— Тебе?
— Да, мне.
— Но ведь ты сам недавно...
— Потому и предлагает профессор. Он вступительное слово обо мне скажет. Вот, мол, друзья хорошие, недавно сей молодец и сам зашибал, а теперь он, можно сказать, с того света явился.
Очкин взял у Грачёва папку с журналами, стал листать.
— Бюллетени ВОЗ...
— Да, Всемирная организация здравоохранения. По совету Бурлова штудировал. Тут сведения не только одной нашей науки, но и зарубежных. Хочешь, на пару дней оставлю тебе?
— Поздно, Костя, трезвенника из меня делать. Да и к чему? Мне теперь без вина не обойтись. Жизнь меня круто качнула, к рюмке пуще прежнего потянуло. Ты бы мне коньячку принес. Впрочем, ладно, погожу с этим. Оставь папку, посмотрю на досуге. Раньше-то я статей о пьянстве не читал.
Сначала Очкин читал выписки без разбора — на глаза попала, прочёл.
Эсхин — древнегреческий оратор — сказал:
«Опьянение показывает душу человека, как зеркало отражает его тело».
Невольно приходили на ум комментарии: «Ну, да — понятное дело: под воздействием вина беседа идёт веселее. Мы, деловые люди, к примеру, затем и пьём. Легче договориться. К тому ж, души навстречу друг другу раскрываются — ты ему расскажешь свои тайны, он — тебе. Мудрец Эсхин верно подметил. Впрочем, наш русский простой народ об этом же говорит: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке».
А вот длинная цитата из «Отверженных» Виктора Гюго:
«Три вида паров — пива, водки и абсента — ложатся на душу свинцовой тяжестью. Это тройной мрак; душа, этот небесный мотылек — тонет в нём; и в слоистом дыму, который, сгущаясь, принимает смутные очертания крыла летучей мыши, возникают три немые фигуры — Кошмар, Ночь, Смерть, парящие над заснувшей Психеей».
Мудрено сказано, однако возразить трудно. «Три вида паров...» У нас просто говорят: ёрш! Я ещё мальчиком, когда в партизанах был, пробовал. Голова от боли чуть не разломилась. Гадость, конечно — что и говорить! А что — он, наверное, прав? Пьющий человек, он в правду... У него душа черствеет, в нём ни жалости, ни понятия чести. Словом, как говорит Гюго — тройной мрак!»
Дальше читал:
Бездумные авторы или по неведению пишут:
«Нам, существам разумным, нужен хмель... Напейся ж пьян, читатель дорогой».
«Пел, будто пил вино...»
Хмыкнул Очкин, покачал головой: «А ведь и я... в разряде бездумных».
Цитата из «Волгоградской правды»:
«Виновник — традиционный для страны (Франции), подарившей миру пенистое шампанское, аперитив перед обедом, стакан вина за ужином, кружку светлого пива после окончания рабочего дня. Невинные, на первый взгляд, вещи, ставшие обязательным атрибутом жизни среднего француза — весельчака дядюшки Дюпона.
...пристрастие к спиртному отравляет каждый год 40 тысяч французов... 2 миллиона — хронические алкоголики».
Раз прочёл цитату, другой раз... Не по себе стало Очкину. «Обо мне речь, о культурном винопитии. Неужели... и меня затягивает? И я становлюсь хроническим алкоголиком?»
В холодный пот бросило от такой догадки. Вот и он, Грачёв, говорит: «От многолетних возлияний не та уж стала совесть, и весь ты переменился. Теперь бы с автоматом и шашкой тола не пошёл бы рвать рельсы».