Судьба генерала

Капустин Олег Олегович

А Всемогущий только печально улыбался, глядя из голубой высоты утреннего летнего неба на копошившихся на земле глупых, самодовольных двуногих букашек.

Вечером этого же дня три роты лёгкой пехотной дивизии генерала Морана на лодках переправились на другой берег, встретивший их мёртвой тишиной да шелестом крыльев не пуганных человеком в этом глухом краю лесных и речных птиц. Под прикрытием егерей сапёрные части энергично взялись за дело. Солдаты сначала тревожно поглядывали вокруг. Вдали виднелись берёзовые и ольховые рощи и отдельно стоящие дубы. Из-за них пару раз показался разъезд казаков. В тёмно-синих мундирах и такого же цвета шароварах с алыми лампасами они как кентавры, слившись в одно целое с резвыми полудикими лошадьми с нестрижеными хвостами и гривами, скакали за деревьями, потрясая длинными красными пиками. Но потом и они скрылись. И теперь только коростели внезапно прерывали загадочную лесную тишину, выпархивая внезапно из кустов, и, резко хрустя крыльями, проносились над егерями, исчезая в медленно темнеющем над рекой воздухе. А по

воде далеко разносились вскрики и команды понтонёров, удары молотков и топоров.

К утру три понтонных моста уже соединяли песчаные берега, поросшие невысокой серо-зелёной травой и редкими красноватыми кустиками вереска. И весь следующий день полк за полком, дивизия за дивизией, корпус за корпусом бесчисленными змеями колонн вползали на правый берег Немана. Шли уверенной поступью составляющие основную ударную мощь наполеоновской армии солдаты французской линейной пехоты в тёмно-синих мундирах, высоких киверах с позолоченными орлами и пышными синими султанами с красными кончиками. За ними тяжело шагали гренадеры в медвежьих шапках с малиновыми султанами, скакали тяжеловесные кирасиры в латах, гусары в алых ментиках, драгуны в касках с чёрными конскими хвостами. Все были радостно возбуждены. Тысячи и тысячи солдат, офицеров «Великой армии», с восторгом замечали своего героя-полководца в известной всему миру чёрной треуголке и в своём любимом мундире гвардейских егерей, картинно стоящего на вершине одного из холмов неподалёку от дороги, ведущей к понтонным мостам через Неман. Его встречали приветственными криками: «Да здравствует император!» И не только на французском, но и на немецком, польском, голландском, испанском, португальском и других языках. Почти всю Европу согнал надменный властелин в свою «Великую армию». Правда, в середине дня пылкий энтузиазм этой разношёрстной армады несколько охладился: прошёл холодный ливень с грозой. Все промокли до костей, но вскоре засветило солнце, и колонны снова зазмеились по песчаным дорогам Литвы, медленно, но неотвратимо продвигаясь всё дальше и дальше на восток навстречу лучезарной славе и богатой добыче, как казалось им всем — от маршала до солдата этой огромной армии. А невидимый для этих восторженных глупцов Всевышний с бледно-голубых небес продолжал взирать на них с печальной улыбкой.

2

В этот же день, когда французские войска переходили по слегка покачивающимся под их ногами понтонным мостам через Неман, военный министр Российской империи, главнокомандующий 1-й Западной армией, генерал от инфантерии Михаил Богданович Барклай де Толли спокойно сидел в своём кабинете в большом особняке в центре Вильно и писал приказ по войскам. Высокие окна кабинета, выходящие на уютную городскую площадь, были распахнуты. Тёмно-синие шторы слегка подрагивали на летнем ветерке. Только что прошёл дождь с грозой, и в комнате легко дышалось.

Министр склонил вытянутую, яйцеобразную голову с крупным лбом и голым, как пушечное ядро, черепом над столом, покрытым зелёным сукном. Он основательно трудился над приказом по войскам с призывом отразить нашествие легионов врагов и твёрдо противостоять дерзости и насилиям неприятеля. Приказ был исторический, это хорошо понимал Михаил Богданович. Поэтому и писал его сам, старательно выводя русские буквы, не доверяя это столь важное и ответственное в данный момент дело штабным офицерам. Конечно, по-французски или по-немецки дело пошло бы побыстрее, но ведь он главнокомандующий русской армией и его долг — и думать, и говорить, и писать в этот судьбоносный для его Родины момент исключительно по-русски. Уж что-что, а свой долг Михаил Богданович умел выполнять с таким железным, хладнокровным спокойствием, что казалось, ничто в мире не могло ему в этом воспрепятствовать. Он писал старательно, его продолговатое, всегда бледное лицо с крупным носом порозовело от напряжения. Но чем труднее было дело, над которым трудился, тем большее удовлетворение получал от него, когда заканчивал. Так его воспитала мама, Маргарита фон Смиттен, всегда ходившая в тёмных платьях с кружевными оборочками и сдвигавшая тонкие губки ниточкой, когда её Миша начинал шалить дома или вертеться в церкви во время длинной воскресной пасторской проповеди. Как это ни странно, но именно ему, добросовестному потомку шотландских ремесленников и остзейских немцев, уготовила судьба возглавить защиту России от нападения самого грозного врага за всю её историю. Но Михаил Богданович об этом сейчас не думал, он никогда не занимался сразу двумя делами.

Генерал долго писал, потом исправлял текст и, наконец-то закончив эту трудную, но ответственную работу, вытерев высокий лоб платком и привычно погладив густые, чёрные с проседью бакенбарды, пышностью и размерами явно возмещавшие в глазах их обладателя отсутствие волос на голове, позвонил в колокольчик.

— Переписать и мне на подпись, как можно быстрее, — холодно проговорил Михаил Богданович, передавая бумаги вошедшему адъютанту.

Тот скользнул глазами по листам бумаги, вкрадчиво улыбнулся и с нескрываемой ехидцей произнёс:

— Интересно, как начальник штаба российской императорской армии будет читать этот документ, ведь он же по-русски ни бе ни ме.

— Ничего, вы ему переведёте, — бросил командующий, не удостоив подчинённого улыбки, и встал из-за стола, с хрустом потягиваясь.

Начальником штаба 1-й Западной армии был маркиз Паулуччи, генерал итальянского происхождения, толком не знавший

по-русски и десятка фраз, кроме ругательств, которые быстро освоил, отважно сражаясь с персами и турками во главе русских батальонов и успешно командуя Кавказским отдельным корпусом. А до этого итальянский эмигрант умудрился послужить полковником во французском Генеральном штабе, против которого сейчас со всем своим жаром и пылом намеревался воевать. Но экспансивный итальянец явно не сработался с флегматичным лифляндцем, и все штабные, или, как их презрительно величали грубые строевики, эти чернильные душонки, очень напоминавшие своими повадками приказных былых старомосковских времён, с постными лицами и с затаённым злорадством выжидали, потирая руки, когда же косоглазый маркиз, забавлявший всю армию забавной смесью изысканных французских фраз и препохабнейшего русского мата, полетит вверх тормашками со своей должности. Поэтому-то и заговорил молодой офицерик о начальнике штаба: авось военный министр намекнёт, когда же свершится это ожидаемое всеми событие. Но Михаил Богданович, как будто и вовсе не слышав своего шустрого адъютанта, а может, просто и не обращая внимания на его слова, подошёл не спеша к окну и стал с удовольствием смотреть на площадь, так напоминающую ему виды его родного города Риги. Тут он вздохнул: придётся отдавать этот милый литовский городок неприятелю. Барклай знал о планах Наполеона дать ему сражение прямо на границе, на подходах к Вильно. Но хладнокровный лифляндец не собирался предоставлять такой подарок обнаглевшему французскому императору. Умный Михаил Богданович отлично понимал: для того чтобы победить Наполеона 6 генеральном сражении сразу же после начала военной кампании, когда сытые и зазнавшиеся, как и их предводитель, и бьющие копытами, как застоявшиеся жеребцы, солдаты, офицеры и генералы «Великой армии», накопившие немалый боевой опыт, лезут напролом закусив удила, у него, скромного российского генерала, возглавлявшего армию, которая пока ещё безусловно уступала в этом самом опыте французской, шансов было явно недостаточно. Поэтому генерал был убеждён, что сейчас единственным правильным решением было отступить вглубь необозримых российских просторов, измотать противника в упорных арьергардных боях и бесконечными диверсиями на коммуникациях, которые с каждым днём будут неумолимо растягиваться, а уж потом, когда нетерпеливые завоеватели наглотаются пыли русских дорог, растрясут на их ухабах жирок и их воинственный пыл поубавится, когда жрать им будет нечего, ведь, как хорошо знал Барклай по донесениям своей разведки, запасов продовольствия у этой армады только на двадцать четыре дня, вот тогда он и сможет перейти в наступление и гнать врага до самого Парижа.

Ещё вчера вечером командующий 1-м корпусом Витгенштейн доложил Барклаю, что французы намереваются переправляться на следующий день. А уже сегодня к полудню пришли донесения от казацких разъездов о продвижении противника по правому берегу Немана. Но хладнокровный Барклай не спешил докладывать царю, который готовился к балу в Закрете, живописном имении генерала от кавалерии ганноверского немца Беннигсена, одного из виднейших деятелей мартовского заговора 1801 года, возведших Александра на престол одиннадцать лет назад. Все в Вильно знали, что четвёртая жена Беннигсена, старого сластолюбца и надоевшего всем придворного интригана, красавица Катенька этой весной стала любовницей российского императора, такого падкого на хорошеньких, пухленьких, глупеньких, но чрезвычайно пленительных молоденьких полячек.

«Пусть повеселится Его Величество, ещё несколько часов можно подождать с докладом, собрать разведданные, а потом уж и вылить холодный ушат воды на стремительно лысеющую от государственных забот и развратной жизни царскую голову. Бог даст, этот быстро стареющий чувствительный ловелас-император испугается и улепетнёт из армии во все лопатки», — думал военный министр, в глубине души презирающий женственного, злопамятного и тщеславного повелителя, изредка досаждавшего своими вопиюще некомпетентными вмешательствами в дела его ведомства.

Однако царь и бровью не повёл, когда его в разгар бала огорошили сногсшибательным известием о том, что французы уже перешли Неман и шагают по направлению к Вильно. Александр Павлович с достоинством продолжил делать вид, что веселится на славу. Как ни странно, но русский император почувствовал на какой-то миг облегчение, когда ему сообщили о начале войны с Наполеоном. Он так долго ждал этого рокового момента! Но, уезжая с бала, покачиваясь в экипаже и глядя в темноту ночи за окном, просто физически почувствовал, как огромный камень навалился ему на грудь. То ли это был первый признак грудной жабы, то ли Александр Павлович только теперь осознал окончательно, что назад, в беспечную довоенную жизнь, дороги нет! Примирения на позорных условиях с Бонапартом не потерпит никто в России, и если царь пойдёт на унизительный мир, то его просто ожидает судьба отца. А выиграть войну в генеральном сражении у французского императора запуганный Александр Павлович и не надеялся. Что же ему оставалось? Делать хорошую мину при плохой игре и положиться на своих генералов?

— Вот тебе и «извольте царствовать», — ворчал себе под нос император, откинувшийся в тёмную глубину кареты.

Выхода не было. Вновь, как тупая боль в застарелой, так до конца и не зажившей ране, возникло это надоевшее видение его батюшки, глумливо улыбающегося и ехидно вопрошающего: «Ну, как царствуется, сынок?»

Александр Павлович мрачно уставился в темноту ночи. На грудь продолжала давить неимоверная тяжесть; он, задыхаясь, с хрипом стал расстёгивать мундир, вырывая с мясом крючки застёжек.