Судьба генерала
Шрифт:
Николай перевёл взгляд на спящих поближе к камину братьев и вздрогнул — так его поразило сходство братьев с предками. Такие же широкие русские лица с грубовато выточенными широкими лбами, недлинными носами, упрямыми подбородками. Появись они в Древнем Новгороде, их сейчас бы признали за своих, за Муравьёвых. Да, Николай мог гордиться своим родом, на таких родах стояла и стоит Россия, именно они соль земли русской, они и обустраивают Россию, и защищают её. Они дворяне-труженики, а не трутни, кровососы-бездельники, которые вьются вокруг трона. Насмотрелся на них Николай, служа целый год в Питере и проживая в Кушелевом доме, напротив Зимнего. Все эти потомки фаворитов и временщиков, нахапав огромных богатств, сотни тысяч крепостных душ, и на йоту не принесли пользу империи. Вот уж кого всеми фибрами души ненавидел Николай Муравьёв, так именно эту великосветскую сволочь и примазавшуюся к ней иноземную шваль, понаехавшую
— И чёрт с ними, я сам себе заработаю на жизнь, а попрошайничать ни у кого, даже у царя, не буду! — проворчал Николай, сердито задул свечу и лёг на диван.
Тут он вспомнил давний эпизод детства, как он именно здесь, в этом кабинете, подслушал отца и его родственника Ивана Матвеевича Муравьёва-Апостола, разговаривающих об убийстве Павла Первого. Николай заулыбался. Засыпая, вдруг снова увидел вертепный ящик, царя Ирода, только теперь у него была голова Александра Первого с розовыми от мороза щеками под мягкой чёрной генеральской шляпой с белым плюмажем, а вокруг него вертелись фигурки с головами Аракчеева, Барклая де Толли, князя Волконского, Ермолова... Всё как на Семёновском плацу...
Утром на братьев обрушился сосед и дальний родственник Пётр Семёнович Муравьёв.
— Родимые мои, как я рад вновь увидеть вас, да ещё в таком солидном виде, в офицерской форме, хороши ребята, любо-дорого смотреть! — кричал он, тиская каждого железными руками и прижимая к большому животу. — Заносите, парни! — кричал он слугам.
И те вносили в комнату многочисленные припасы и уставляли ими стол.
— Я знаю, что вам должно спешить, поэтому-то не везу вас к себе, а сам всё притащил сюда с утра пораньше. Батюшка ваш, братец мой Николай Николаевич, которого я много люблю и почитаю, как-то сказал мне: «Пётр Семёнович, в тебе ума палата!» Ах, не будь я Муравьёв, дай башмаки, к царю пойду! — выкрикнул он и стал разливать в стаканы вишнёвую наливку. — Выпьем, закусим, а уж потом только вы поедете.
Комнату стали заполнять незнакомые братьям бабы, они встали вдоль стен и по знаку Петра Семёновича запели.
— Это откуда такие? — недоумённо воззрился на них Александр.
— Да это мои, я их тоже привёз, хорошо поют, люблю! Пусть и ваш слух, гостей дорогих, услащают. Громче, громче, бабоньки, — закричал неугомонный родственничек, — греметь, говорю, греметь вовсю!
И бабы гремели. Скоро у братьев головы стали распухать то ли от хорового пения, то ли от вишнёвой наливки, то ли от неумолкающего Петра Семёновича. Быстро собравшись, кинулись в сани и спокойно вздохнули только тогда, когда родная отчина с пьяной дворней, радушным родственничком и его гремящим хором осталась далеко позади. А вокруг простирались поля, покрытые влажным, набухающим талой водой снегом. Солнышко пригревало, и уже запахло весной. Николай с удовольствием вдыхал этот весенний, пахнувший мокрым снегом воздух. Ему очень нравилось вот так мчаться по большой дороге. Что-то ждёт впереди?
2
Весна 1812 года была в западных губерниях Российской империи такой же, как и прежде. Ничто не говорило, что этот год будет роковым. Правда, прошедшая зима была необычно сурова. Временами ртуть замерзала в термометрах, лопались на морозе стволы деревьев. Польские, литовские, белорусские деревеньки, местечки и города, укутанные глубокими снегами, мирно ждали весны, покряхтывая временами, как медведи в своих тёплых берлогах. Зато все, и молодые, и старые, ещё радостнее встречали весну, чем суровее была зима. Единственно, что необычного было в этом году, так это то, что уж больно много русских объявилось на правом берегу Немана. Как, впрочем, и французов по левому, и не только французов, а, пожалуй, почти вся Европа, одетая в военные мундиры, столпилась в эту весну по обеим берегам полноводной реки, неспешно бегущей по широкой равнине, заросшей соснами, дубами и ольхой.
Среди этих молодых нетерпивцев, жаждущих великих сражений и подвигов, был и Николай Муравьёв, несущий службу при Главной квартире в Вильно. А пока роковое столкновение не произошло, молодой прапорщик большими серыми глазами внимательно следил за всем, что происходило вокруг. А посмотреть было на что. После прямых и широких проспектов Петербурга или привольно раскинувшихся московских усадеб с просторными садами и огородами, живописный лабиринт узеньких, кривых улочек Вильно с теснившимися друг на дружку и на прохожих старинными домами производил
Вот и сейчас, в эту волшебную ночь католической Пасхи, или «вельканоц», как её называли поляки, он восторженно слушал орган во время пасхальной службы. Ксёндз святил ярко расписанные яйца, калачи, печенье в виде птиц и зверей, свиные головы, колбасы. Тяжёлый запах снеди смешивался с ладаном. Потрескивали многочисленные горящие свечи. Единственно, что смущало юного рыцаря, — это глаза пани Магды, жены пана Стаховича, седоусого хозяина дома, где снимал Николай квартиру вместе с братьями и подпоручиком Николаем Дурново, адъютантом князя Волконского. Белокурая полька прекрасными голубыми глазами частенько стреляла в его сторону, не давая сосредоточиться на музыке и возвышенных переживаниях.
«Вот ведь паразитка, — ругался про себя Николай, — о душе в костёле надо думать, а эта задрыга и в святом месте о теле забыть не может». Правда, и он тоже, ведь фигурка у неё — дай боже! — об этом прапорщик знал не понаслышке. Как ни сопротивлялся молодой офицер, беря пример со святого Иосифа, но против польских чар не смог устоять. Прошлое Вербное воскресенье, когда молодёжь хлестала друг друга «пальмами», пучками вербных прутьев и у костёлов жаки-школьники, ставшие в два ряда, шутливо повествовали о своём житье-бытье, бедах и тяжести поста, подставляя котомки для лепёшек и прочей снеди, которыми оделяли их горожане, в этот памятный день Николай, презирая сам себя, пробирался воровато сквозь густую праздничную толпу к неприметному домику в тихом переулке, где его ждала прекрасная пани Магда. И случилось то, что и должно было случиться: на одного мужчину в армии российского императора стало больше.
— Теперь хоть ты знаешь на своём опыте, от чего так долго отказывался, — прокомментировал грехопадение товарища красавчик адъютант Николай Дурново, вертящийся, как обычно, перед зеркалом, увлечённо взбивая кудрявые височки. Он ухаживал, и довольно успешно, за подружкой пани Магды.
— Да уж! — хмыкнул недовольно прапорщик. — Знать-то я знаю, только от этого мне не легче.
Николай чувствовал, к своему стыду, что сил отказаться от пани Магды, во всяком случае сейчас, у него точно не было. Теперь-то уж отлично понимал, как красотки могут вить верёвки из самых свирепых мужчин. И сейчас под сводами костёла никак не мог сосредоточиться на великой музыке Баха. Перед глазами вставали сцены свиданий с чаровницей Магдой, и ему то хотелось кинуться к ногам красавицы, то сжимались кулаки и охватывало страстное желание подраться с каким-нибудь поляком. В общем, чёрт знает что творилось в душе у благоразумного обер-квартирмейстера, который совсем недавно безмятежно читал Руссо и штудировал книгу по фортификации да мечтал получить Георгия в петлицу за предстоящую Литовскую кампанию. И тут вспомнил, как катался с горки с Наташей Мордвиновой, как целовал её тёплые, невинные губы. Слёзы показались на глазах молодого воина. И не мог понять, что же вызвало их: то ли эта великая музыка, то ли глаза пани Магды, то ли воспоминание о Наташе? Николай плакал, и на сердце у него было так грустно и одновременно сладко, как ещё не бывало никогда. Наивный прапорщик и не догадывался, что польское слово «чаровница», которое так шло белокурой польской красавице, означает по-русски «ведьма»!
А в это время чаровница Магда с умилением наблюдала, как слезинки текут по щекам её молоденького любовника, и с трудом сдерживалась, чтобы не кинуться к нему и страстно сжать в цепких объятиях.
«Только русские могут быть такими сентиментальными!» — чуть было вслух не проговорила растроганная пани Магда.
3
Вскоре подошло время и православной Пасхи. В этот же день приехал и князь Волконский, главный квартирмейстер русской армии. Николай в числе других офицеров представился своему шефу. Дни шли за днями, весна уже набрала полную силу. Появились первые зелёные листочки, зацвела черёмуха, в рощах вокруг Вильно вовсю горланили соловьи. В середине мая Николая и Михаила князь Волконский откомандировал в 5-й Гвардейский корпус, которым командовал наследник престола, цесаревич Константин Павлович.