Судьба генерала
Шрифт:
А вся многочисленная царская свита от самого важного и солидного генерала до изысканно-угодливого адъютантика улыбалась и шушукалась. Было очевидно, что новое ермоловское остроумно-язвительное словцо, брошенное прямо в лицо не кому-нибудь, а самому Аракчееву, разнесётся сегодня же по всему Петербургу и во всех гостиных будут с большим удовольствием хихикать над всесильным временщиком и восхищаться бравым, бесстрашным генералом, который отважен не только на поле боя, но и, что встречается значительно реже, на придворном паркете. А если учесть, что остроумный, холостой генерал был также отважен и в любовных приключениях и о его амурных похождениях тоже слагались легенды, то можно было понять, насколько был популярен Ермолов во всех слоях петербургского общества. Поэтому-то и смотрел Николай Муравьёв во все глаза не на царя — его он видел множество раз на парадах и разводах на Дворцовой площади, —
Юный прапорщик и не мог в этот мартовский день предполагать, что большую и очень важную часть своей жизни и военной карьеры он проделает под начальством и рука об руку с этим блестящим генералом. А тем временем раздалась громкая и даже залихватски бравурная музыка полковых оркестров, и батальон за батальоном пошли церемониальным маршем мимо императора. Затем войска производили движения колоннами дробных частей батальонов и рот, походной колонной и к атаке. Они строились в каре — против кавалерии и пехоты. Осанка, верность и точность движений солдат были безупречны. Маршировка целым фронтом и рядами была филигранно точна. В перемене фронта взводы держали ногу и шли параллельно столь безукоризненно, что уподоблялись движущим стенам. Казалось, что поставь стакан с водой на кивер любого солдата, и он не расплескается — так прямо и твёрдо держали они стройные тела, легко, уверенно двигались.
— В общем, должно сказать, что они не маршируют, а плывут, и, словом, чересчур хорошо, — проговорил хриплым голосом расчувствовавшийся Константин Павлович, стоящий рядом с братом. — И право, славные ребята и истинные чада нашей лейб-гвардии.
— Ты прав, брат, — ответил Александр Павлович смущённо и вытер глаза, от полноты чувств даже прослезился. — Вот что, генерал, у меня на столе уже лежит приказ о назначении вашем на должность командира гвардейской пехотной дивизии, сегодня же я его подпишу, поздравляю вас.
И к удивлению всей свиты, император обнял Ермолова и троекратно его расцеловал. Так — уже командующим всей гвардейской пехоты — отправился в поход к западной границе империи Алексей Петрович Ермолов. И как показали дальнейшие события, хоть в этом назначении царь не ошибся.
ГЛАВА 2
1
Март ещё не закончился, а квартирмейстеры, прикомандированные к Главной квартире, вслед за гвардейскими частями тоже направились к западной границе. Поехали и братья Муравьёвы. По дороге не обошлось без некоторого буйства. Ведь первый раз добры молодцы, у которых в жилах кипела молодая кровь, вырвались на свободу. А на большой дороге — ни начальства, ни полиции. Братья, весело гикая, сворачивали в снег встречающиеся экипажи, били попавших под горячую руку ямщиков, почти на каждой станции шумели с почтмейстерами, не хотевшими давать вовремя лошадей.
Уже стемнело, когда сани с юными разбойниками проехали Лугу и поворотили влево, чтобы заехать в отцовскую родовую отчину Сырец. Двое старших провели здесь свои первые годы жизни. Семья уехала в Москву, когда Александру было девять лет, а Николаю семь. Когда подъехали к одноэтажному приземистому дому, с фасада которого кусками облетала штукатурка и три белые колонны из белоснежных превратились в пегие, навстречу тройке выскочили дворовые, радостные и испуганные. Братья кинулись в дом. У Николая всё ещё оставалось в памяти после десятилетнего отсутствия, где какие картины висели, расположение мебели, часы с кукушкою... Старые слуги отца кланялись молодым господам. Многие из них, поседевшие, представляли баричам своих детей. Вскоре вокруг Муравьёвых собралось множество народа. Мальчишки дрались между собой за право набивать барам трубки, мужики и бабы приносили в дар кур, яйца и овощи. Старый повар начал готовить ужин. После еды братья расположились у камина в отцовском кабинете и стали солидно беседовать с приехавшим из соседнего села приказчиком Артемием.
— Батюшка Александр Николаевич! Батюшка Николай Николаевич! Батюшка Михаил Николаевич! — обратился к братьям приказчик, при каждом слове кланяясь всё ниже и ниже, и вот, чтобы не ткнуться в пол носом, он выставил вперёд ногу и с трудом удержал вертикальное положение. От него разило самогонкой. Впрочем, как помнили старшие братья, испокон веку от Артемия, кроме как махоркой и сивухой, ничем и не пахло. Вот уже лет двадцать, находясь всё время под мухой, он умудрялся справляться со своими обязанностями вполне успешно. — Хлеб, судари, того... не уродился в прошлом-то году, проклятый, так
Еле они уговорили его пойти и выспаться, а не рыдать дурным голосом и рвать рубашку на груди. Артемий, благодарно шмыгая носом, удалился, бормоча себе под нос бессвязно:
— Хлеб, отцы родные, яички, оброк, соколики...
Наивные братья думали, что народная любовь к своим барам пронеслась мимо, только чуть-чуть задев их крылом, но они глубоко ошибались. Старая дворня успела уже почти вся перепиться и вновь ринулась к молодым господам выказывать любовь и преданность. Некоторые из них хотели уже идти с ними на войну. Братьям много сил пришлось положить для усмирения в них буйного патриотического всплеска.
— Господи, наконец-то отбились, — проворчал Александр, которому как старшему и самому авторитетному из молодых бар приходилось брать на себя львиную долю обязанности главы семьи.
Мишка положил пистолеты на столики перед диваном, на который улёгся, и мрачно заявил:
— Если ещё хотя бы один из этих деревенских обормотов появится здесь или если я ещё услышу хоть раз восклицание: «Соколики!» и «Отцы родные!» , то я сразу же стреляю! Младший брат, несмотря на юный возраст отличался всегда твёрдостью характера и некоторой свирепостью нрава. Недаром поляки с ужасом вспоминали и сто лет спустя Михаила Муравьёва, беспощадно управлявшего Виленским краем во время вспыхивающих там то и дело антирусских восстаний, чем и заслужившего две приставки к своей фамилии — Виленский и Вешатель. Но до этого ещё было далеко, а пока только что оперившиеся молоденькие офицеры вступали в жизнь, не ведая ни того, что уготовит им судьба через десятилетия, ни даже того, что с ними произойдёт через месяц-другой. А ведь шла весна страшного и великого для России 1812 года.
Николай тоже улёгся на диван, положив под голову старую и пыльную подушку в вышитой наволочке и накрывшись шинелью. Он улыбался и сквозь прищуренные веки смотрел перед собой. Большой отцовский кабинет скудно освещали жёлто-оранжевыми сполохами догорающие в камине берёзовые поленья. Но Николаю и не надо было всё видеть, он и так знал, где и что находится, и, скорее вспоминая, чем рассматривая, прошёлся взглядом по комнате. Стены были окрашены малиновой краской, обои тогда были ещё редко в ходу. А потолок был расписан каким-то доморощенным живописцем гирляндами цветов и плодов, перемежающимися с попугаями, райскими птицами и другими неизвестными в зоологии животными, клюющими из лазоревых ваз. По обеим сторонам камина расставлены были огромные и жёсткие диваны из незамысловатой жёлтой крашеной берёзы, рядом стояли тяжеловесные кресла той же работы. Вся эта мебель была обита белой холстинкой в синюю полоску. Между двумя окнами стоял большой письменный стол, покрытый зелёным, кое-где протёртым сукном. По стенам висели два-три старинных не то финифтевых, не то фарфоровых канделябра, представлявшие цветочные ветви. Они были почерневшие от времени и мух. Рядом — также пустые книжные шкафы. Вся обширная библиотека отца, когда-то учившегося в Страсбургском университете военным наукам и математике, была вывезена в Москву. Но самым интересным для Николая в этом кабинете были старинные портреты, висевшие над камином.
Они были, как иконы, написаны на досках и назывались по-древнерусски парсунами. На них изображены были суровые черты предков Муравьёвых, новгородских дворян. Николай взял со стола сальную свечу, зажёг её от пышущих малиновым жаром в камине головешек и осветил молодое лицо деда, Николая Ерофеича, дослужившегося до чина генерал-аншефа в славные времена Екатерины. Здесь же, на портрете, ему только лет пятнадцать. Он сержант гвардии, служит в Семёновском полку) Примерно в это же время там начинал служить и Суворов. А вот прадед — Ерофей Фёдорович, который умер ещё в 1739 году. Он всю свою не такую уж и длинную жизнь тянул армейскую лямку, дослужив до подполковника. Сражался под командованием Петра Первого под Полтавой, а закончил дракой с турками под предводительством Бирона, печально известного временщика императрицы Анны Иоанновны. А вот с почерневших парсун смотрят на молодого прапорщика новгородские дворяне: Фёдор Феоктистович, Феоктист Фёдорович, Фёдор Максимович, Максим по прозвищу Зверь и легендарный Иван Васильевич Муравей, сын боярский, когда-то переселённый в Великий Новгород ещё в далёком XV веке волею Ивана Третьего, батюшкой Ивана Грозного, из Рязанского княжества. Все они, новгородские дворяне, были степенными мужчинами и отличными воинами.