Судьба генерала

Капустин Олег Олегович

Лакей преданно склонил седеющую голову в знак безоговорочного послушания. Царь тоже взглянул вниз на его короткие белые панталоны, застёгнутые с боков позолоченными пуговицами, и белоснежные шёлковые чулки, буркнул себе под нос:

— Ну, то-то же! — и поднял свои оловянные, навыкате глаза на молоденького офицера.

Лакей тут же услужливо сделал шаг вперёд и осветил прапорщика с ног до головы. Николай Павлович с видом знатока осмотрел обмундирование гренадера. На высоком офицерском кивере из чёрной кожи масляно поблескивал позолоченный двуглавый орёл, широко раскинувший свои крылья. Жёлтая золотая чешуя опускалась с висков под подбородок. Тёмно-зелёный мундир с воротником

светло-синего цвета с красной выпушкой и красными широкими лацканами на груди сидел на высоком широкоплечем малом как влитой. Штаны из белого фламандского полотна с обтяжными пуговицами, заправленные в высокие, начищенные до зеркального блеска сапоги, плотно облегали стройные ноги. На боку висела шпага в чёрных лакированных ножнах, позолоченной гардой [33] и эфесом на портупее, надетой под мундир.

33

Гарда — часть эфеса клинкового холодного оружия, предназначенная для защиты от удара пальцев руки, обхватывающих рукоятку.

— Ай да молодец! — выдохнул восхищённо царь, на лице которого появилось выражение человека, выпившего рюмку водки и закусившего чем-то очень вкусным. — Не офицерик, а картинка, — почмокал Николай Павлович губами, — а ну-ка пройдись. Круго-ом! Ша-агом марш! — скомандовал он хрипловато-зычным командирским голосом.

Александр лихо повернулся через левое плечо и легко, стремительно зашагал по залитой лунным светом зале, высоко поднимая прямые ноги и до хруста в костях оттягивая носки.

— Кру-угом! — послышалась вновь команда.

Прапорщик непринуждённо, легко на всём ходу развернулся и зашагал назад.

— Стой, ать-два! — выдохнул довольный император и прослезился. — Вот это молодец, гренадер, уважил отца-командира! Как, значит, тебя зовут? Александр Стародубцев? Молодец, Саша, служи верно, а император тебя не забудет. Ну что ж, орёл, продолжай в том же духе, проверь-ка ещё раз посты, рвения по службе никогда лишнего не бывает, — похлопал по золотому, без бахромы эполету прапорщика Николай Павлович и пошёл дальше по коридору, стремительно и бесцеремонно шагая, выпятив грудь колесом.

— А, чёрт, — донеслось уже издали гнусавое царское причитание, — сквозняки проклятые! Портьеры как живые шевелятся... Проходной двор какой-то, а не дворец императора всея Руси...

В конце коридора мелькнула высокая фигура царя в шинели внакидку и вкрадчиво скользящего рядом с ним лакея в алой ливрее с зеленоватой лампой в вытянутой руке.

Гренадер усмехнулся и пошёл в кордегардию — караульное помещение во дворце.

— Николаша в своём репертуаре! — иронично пробормотал прапорщик. — Родился солдафоном, солдафоном и помрёт!

И правда, больше всего на свете царь любил мундиры и бравую выправку. Эта военная поэзия, воплощающаяся в киверах с двуглавыми орлами, золотых петлицах, красных выпушках, этишкетах из белого шнура и прочего, и прочего в том же духе, услаждала его душу больше, чем даже фрейлина, знаменитая своей античной красотой, к которой он сейчас направлялся. Впечатление, произведённое на него молоденьким, легконогим прапорщиком-гренадером, продолжало греть его солдафонскую душу и даже после того, как он опустил своё грузное тело на широкую кровать рядом с люби мой. Целуя её беломраморные плечи и даже занимаясь с ней любовью, Николай бубнил себе под нос:

— Ать-два, ать-два...

И перед его глазами молоденький офицер продолжал шагать по залитой лунным светом зале легко и бесшумно, словно милое

и славное привидение.

— Ать-два, ать-два...

Вдруг прапорщик оборачивается, и опешивший Николай Павлович, незаметно сам для себя проваливающийся в сонное небытие, видит улыбающуюся курносую физиономию своего отца — Павла Первого.

— Ать-два, ать-два! Продолжай, сынок! — гаркает покойный император. — Ать-два...

И вот уже лёгкая фигурка прапорщика отрывается от земли и лихо шагает вверх по лунному лучу, пробившемуся в тёмный угол залы через неплотно задёрнутую гардину бокового окна. Полупрозрачная фигурка офицера всё шагает и шагает...

— Ать-два, ать-два...

Вот уже он под потолком. Бьют часы с амурами. Полночь. Фрейлина заботливо укрывает заснувшего рядышком императора, крестится на лампадку, алеющую под иконой Божьей Матери в уголке спальни, и сама чуть устало откидывается на подушку, тоже проваливаясь в сонную тьму. Ей снится итальянская опера, но на сцене вместо всемирно известного тенора главную партию исполняет красавец Алексей Орлов, фаворит императора, его друг и первый любовник двора Его Величества, в постель к которому мечтала забраться чуть ли не половина дам большого петербургского света. Чем они хуже императрицы Александры Фёдоровны? Ведь, как украдкой поговаривали в столице, царица цепко держала в своих руках этого бравого кавалериста. Алексей Орлов, аппетитно подрагивая ляжками, обтянутыми белыми лосинами, сияя зеркально начищенными ботфортами и музыкально позвякивая шпорами, страстно пел о любви, а фрейлина внимала этим чудным звукам в кресле бенуара. В театре было почти темно. Темно-красный бархат на креслах и портьерах мягко переливался в лучах редких горящих свечей. Фрейлина была одна в огромной зале и совсем голая... Придворным дамам тоже снились мундиры и бравые военные.

А Его Императорское Величество громко сопел рядом со своей разомлевшей в мечтаниях любовницей и изредка повторял во сне:

— Ать-два, ать-два...

За окнами клубился серо-лиловый туман, и по Дворцовой площади шагал то ли часовой, то ли покойный папаша в треуголке и развевающемся на ветру белом шарфе.

— Ать-два, ать-два... — гулко и уныло раздавалось на площади.

Шаги медленно затихали вдали.

— Ать-два, ать-два...

Граф приоткрыл глаза.

«Где это я? А, это опять кубанские степи», — подумал он.

Дорога поднялась на один из холмов и стала спускаться на плоскую, как стол, равнину. Степь здесь была совсем другой. Вокруг всё было затянуто сплошь серебристо-седой пеленой.

— Ого, красотища-то какая! — воскликнул Александр. — Это что же такое, Степан?

— Ковыль, ваше сиятельство, ковыль. Начало лета — самое его время, — улыбался бывший вахмистр, потягивая трубочку и пуская клубы дыма перед собой.

Коляска поплыла по серебристому морю. Пелена из бесчисленных перьев ковылей колыхалась под ветром. Седые волны плескались у колёс и убегали к горизонту. Прапорщик опять в полудрёме опустился в омут воспоминаний: осенняя петербургская ночь окутала его зеленовато-лиловым туманом.

В кордегардии было неуютно. Горели три свечи на заплывшем от воска старом шандале. Его придвинули к себе поближе три кавалергарда. Они дулись в карты. Свет свечей едва освещал их возбуждённые лица. Белые колеты были расстёгнуты на груди. Один из игроков мрачно постукивал изгрызенными ногтями по лакированной, потемневшей от времени столешнице — видимо, крупно проигрывал.

— А чёрт с ним, — выругался он, почёсывая в затылке, поросшем густыми чёрными и толстыми, как щетина у кабана, волосами, — была ни была! Давай ещё.