Судьба ополченца
Шрифт:
Добрился, хотя после драки дрожали руки. Затянулся поясом. Беру с собой акварель и планшет. Пора идти к немцам, завтракать и писать генерала.
Коля пошел меня проводить. Договариваемся, где и как встретимся перед побегом. Дело осложняется тем, что в этот воскресный день генерал назначил сеанс не на одиннадцать, как обычно, а на двенадцать.
— После сеанса сразу заходи за мной, — сказал Николай, — надо успеть перенести и спрятать вещи в телегу.
Николай пошел в рабочую комнату, а я поднялся на третий этаж в кабинет Шульца. Шульц приветливо поздоровался и сразу сказал:
— Николай должен кончить портрет сегодня. Генерал не может больше позировать.
И опять церемонно
Часы за спиной бьют глубоким звоном половину первого. Я кончил. Но как сказать, что я кончил, вдруг заметят мою поспешность? Еще немного, и Шульц сам говорит:
— Гут, конец.
Впервые генерал при мне просит Шульца показать портрет. Отодвигаю свой стул подальше и ставлю на него планшет, прислонив к спинке. Портрет освещен очень удачно, светом справа от окон, и когда я отошел, то увидел, что генерал похож. Теперь только бы здесь не сорвалось, отсюда вырваться, после двух немцы по воскресеньям не работают, и я буду свободен. Шульц тоже ждет, боясь произнести первым свое мнение. Наконец генерал произносит спокойно:
— Хороший портрет.
Генерал растроган, он так любит своего дога, что не видит сходства со своим любимцем, с портрета смотрит сердитый старик с жесткой складкой губ.
— После обеда я буду свободен, — вдруг заговорил генерал, — и могу уделить художнику еще немного времени.
Этого я не ожидал, да и Шульц, по-моему, тоже. Милость неслыханная — генерал заговорил при мне, почти со мной; он дарит мне свои драгоценные минуты, урывая время от послеобеденного отдыха; а у меня перехватило дыхание, я как бы задохнулся — эта милость для меня звучит приговором, через полтора часа побег, а здесь меня будут искать, все сразу обнаружится, это грозит провалом, может сорвать побег. Еще секунда, и беру себя в руки:
— Господин генерал, это очень большая милость, но, с великим сожалением, я вынужден отказаться от предложенной чести, так как после обеда будет другое освещение.
Хотя никакого света нет на дворе. Шульц бросается успокоить меня:
— Николай, сегодня пасмурный день!
Но я уже ухватился за спасительную версию, тороплюсь объяснить, упорно повторяю и жестами показываю, что свет все равно меняется, утренний свет — это одно, а дневной — это совсем другое, тени лягут на лице по-новому, я боюсь испортить портрет.
Шульц тоже старается изо всех сил сгладить положение, отодвинул портрет к стене, рассматривает издали, подошел ближе, изучая и оценивая подробности. И говорит почтительно, но с нажимом:
— Да, Николай сегодня сделал очень много, и ему удалось полное сходство.
Я великолепно понимаю всю меру своей дерзости. Генерал свысока смотрел на меня, военнопленного, а вскоре — своего крепостного художника, и вдруг он возвысил меня, предложил позировать, а я отказываюсь от этого счастья. Стою, окаменев, в ожидании двойного приговора: своему мастерству и побегу, который провалится, если этот генерал не одобрит мое искусство. Шульц тоже умолк, у него своя
— Думаю, этот портрет понравится моим близким и найдет свое место в моем кабинете, я возьму его с собой, в Германию.
Я готов закричать от восторга! И это понятно генералу и его адъютанту. Но сдерживаю себя и говорю спокойно, с достоинством:
— Я счастлив, господин генерал, что смог сделать этот портрет, я понимаю всю ответственность и доверие, которое мне оказано.
Шульц повторяет генералу все, что я сказал, он уже привык понимать меня.
Начинаем с Шулыдем собираться. Но только в его кабинете мы оба вздохнули свободно, и я опять говорю о сувенире для генерала, чтобы сгладить свой отказ от предложения его шефа.
Взяв свой обед, спустились с Николаем вниз к конюшне, но нам не до обеда, собираем сахар, конфеты, табак, заработанные за портреты, вещи, подаренные швестер. Завернув все в плащ-палатку, взял с собой краски, планшетку и отношу все на конюшню, где уже запрягают лошадей, чтобы ехать на луг за сеном. Немец выдает ребятам лошадей и повозку, спрашивает нас, почему мы едем с рабочими, я браво объясняю свою версию о сувенире для генерала и русской природе и что эту идею одобрил господин обер-лейтенант, немец, довольный, кивает головой и копается в упряжи.
Лошади уже запряжены, и все десять человек (восемь рабочих и мы с Николаем) ждут, когда можно будет сесть в повозку, чтобы ехать. Для проезда через ворота на всех, кроме нас с Николаем, есть пропуска, но версия о сюрпризе может растрогать любого, нам кажется, немца. Неожиданно возле нас появляется лейтенант из охраны и спрашивает конюха, куда едут художники, есть ли разрешение? Мы, захлебываясь, объясняем, что договорились с обер-лейтенантом Шульцем о сувенире для генерала, для чего нам нужно поехать и написать с натуры русский лес. Лейтенант невозмутим. В этот момент показался Шульц, он идет с озера. Лейтенант посылает меня к нему уточнить. Шульц в шинели, но без мундира, он купался, шинель накинута поверх пижамы. Быстро подхожу, чтобы не дать ему приблизиться к телеге, увидеть наши запасы харчей, завернутые в плащи, и опять объясняю, что его предупредил и он дал согласие, чтобы мы нарисовали русский ландшафт. Обер-лейтенант возражает, что мы не поняли друг друга, он имел в виду, что я нарисую ландшафт со двора штаба, а не за проволокой: сегодня воскресенье, нет ни одного конвоира, который бы нас сопровождал, а отпустить без конвоя — у него будет «очень волноваться сердце», — он прикладывает к груди сжатую руку и показывает, как оно будет биться; хотя в эту минуту сердце бешено колотилось и «волновалось» не у него, а у нас. Но мы сделали вид, что абсолютно спокойны, и отошли к повозке, чтобы незаметно унести плащ-палатку в свою конюшню.
Решаем с Николаем так. Пойдем в главный корпус, там кантина у немцев, и буфетчик должен мне стакан шнапса за портрет. Выпьем и пойдем купаться, выплывем на середину — и надо идти на риск, переплыть озеро. Задержат так задержат, но оставаться здесь нельзя. Через тридцать — сорок минут станет ясно, что восемь человек бежали, и будет ясен наш «русский ландшафт». Да, положение паршивое, и никто уже не поверит в наше чувство к именинам генерала, в лучшем случае — отправят обратно в лагерь.
Подошли к стойке. Я попросил у немца, заведующего кантиной, дать мне стакан шнапса. Шнапс прошел хорошо, но не принес ни капли облегчения. Пили под дружный гогот немцев, находившихся в кантине. Что ж, тем лучше, теперь у нас есть алиби, если поймают, скажем, что были пьяны, есть кому подтвердить.