Судьба ополченца

Обрыньба Николай Ипполитович

Право ходить по своей земле, право быть сыном своей земли — это великие права, данные нам авансом. Человек эти свои права доказывает всю жизнь. И после смерти.

Как-то замысловато получается. Всегда меня отталкивало, хотя умом я соглашался, когда говорили: обязан трудиться, обязан учиться… Почему обязан? Кому обязан? А вот, оказывается, это так и есть. Человек обязан. Отдача трудом благодарности за эти права, сознание этих прав — дело чистоты совести человека. Отсюда понятно, что такое эгоцентризм. Когда человек, отвергая эти права как благо, считает свое явление на земле благом для земли, благом для Родины, благом для людей — это и есть эгоцентризм, высший эгоцентризм, то есть самый опасный для жизни.

* * *

Мне

приходила мысль все время: чем объяснить, что я остался жив, пройдя через ужасы плена, находясь в самом непосредственном соприкосновении с неприятелем, врагом, в его среде, в окружении армии, направленной фашизмом на уничтожение? Своим убеждениям и борьбе за них я не изменял; значит, в этой страшной лавине, руководимой злом, идеей уничтожения, находились люди, проникнутые гуманизмом, и на моем пути встречалось больше этих людей, несущих гуманное начало, живущих гуманным началом. Потому что когда я начинаю вспоминать встречи в плену с немцами, то оказывается, что много, очень много раз эти встречи могли стать роковыми в моей жизни, то есть в борьбе за выживание, — начиная с коробки спичек, полученной на этапе, и кончая встречами с Менцелем, швестер Лизабет, Шулыдем. Каждый из них мог поступать иначе, исполняя свой долг перед законом фашистской армии, и моя жизнь кончилась бы. Но они — с риском для себя! — исполняли долг гуманизма, человечности.

Это вопрос о присущей человеку роли, о его естестве, природе, о том что является его сутью. Этот вопрос меня все время волновал, и я силился понять, найти ответ. И тут возникал новый вопрос: как зло овладевает людьми, их волей, заставляя их совершать не свойственные природе добра поступки?

И когда сейчас я проверяю свою жизнь, почему я остался жив в плену, то я понимаю: это благодаря отступлениям какого-то солдата, офицера от инструкций фашизма, от законов фашизма, с риском для их жизни. Тот же Мен-цель, который приходил в шесть часов утра, до построения, и забирал нас к себе, чтобы спасти от угона в Германию; и он же взял, чтобы сохранить, мои рисунки, понимая, что может ответить жизнью перед законами, которые строжайше запрещали подобное. Так же швестер Лизабет старалась сделать все, что могла, чтобы мы выжили. В этом огненном аду она старалась как бы приложить холодное, чтобы остудить пылающее тело, чтобы облегчить страдание. А Шульц! После моей стычки с гестаповцем и допроса не принял мер никаких к наказанию, хотя мог поплатиться сам.

До сих пор меня поражает тот штрих, тот маленький эпизод с коробочкой спичек, которые мне сунул немец и которые спасли нам жизнь на переправе, когда нас заставили всю ночь простоять на коленях в песке с ледяной водой, а мы благодаря поступку этого немца смогли жечь по странице книги, что согревало нас, и мы не замерзли насмерть, как сотни вокруг нас.

И так каждый поступок имел последствия — мог помочь остаться живым или стать мертвым. Так что уже тогда для меня стало ясно, что каждый солдат, каждый человек армии зла тоже мог, несмотря на все законы, остаться человеком или превратиться в зверя. Не только черная армия и белая, армии добра и зла, но и каждый человек отвечает за свою совесть и за свои поступки и не может передать свои грехи. Тут речь идет не только о Гитлере, но и о Сталине. В эти страшные периоды все-таки ответственность лежит на каждом, нельзя прикрываться, что ты исполнял чужую волю. Это давно меня мучило, как сложна жизнь и как мы отвечаем за все, как даже в вихре войны, в таком столкновении сил — каждый человек отвечает за свою совесть.

Такой простой пример. Мне давали еду за портрет. Это можно расценивать с одной стороны: человеку хотелось иметь портрет. Но есть и другая сторона поступка: этот человек становился источником и моей жизни, на современном языке: давал мне шанс выжить. Наверное, если я выжил, таких людей я встретил больше, чем других. В этом и есть мое везение.

Как тот поляк-переводчик, который в пересыльном лагере нам портреты носил. И он же преподал мне урок на всю жизнь. К Лизабет и Шульцу я попал после этого поляка, когда уже понимал, что ни перед врагом, ни перед своими я не должен быть двоедушным, сомневающимся. Все, что меня мучило в деятельности вождя в моей стране,

что заставляло в атаке не кричать «За Сталина», но только «За Родину!», — все это не имело права внутри меня поднимать голову и туманить ясность цели, ясность задач борьбы. Если он возглавляет эту борьбу, я должен идти за ним, иначе очень легко скатиться к измене, объясняя ее несогласием с тем или другим, что делается в стране. Но ты защишдешь страну, со всеми ее уродствами и бородавками, ее целую, ее цельную — тогда только ты можешь встать в ряд бойцов. Это сознание было крайне важным в плену, когда жажда выжить искала оправданий и вела одних — к подпольной борьбе, а других — в полицаи. И уже разговоры пленных о Сталине и его ошибках приобретали для меня совершенно другое значение, они разделились в моем представлении на две части: огромная страна, с ее историей и всем народом и., с другой стороны, ошибки одержимого честолюбием человека. Предательство — это отложенная физическая смерть. Но самая мучительная — духовная смерть — происходит.

Насколько все это сложно! Меня всегда возмущала односложность формулировки: «Попал в плен в бессознательном состоянии». Все понимают, что такого не могло быть, чтобы сотни тысяч людей были в бессознательном состоянии к моменту шестого или девятого ноября. Армия не может быть в бессознательном состоянии! Для каждого человека сдача в плен произошла совершенно индивидуально, так как каждый перед этим моментом испытал гамму чувств, неповторимую ни для кого другого, и задача историков и писателей — психологически постичь это состояние людей в момент измены присяге, то есть своим убеждениям.

Конечно, когда мы входим в контакт с человеком, врагом, говорят законы одни, на передовой — законы другие, там люди не соприкасаются или соприкасаются только на расстоянии выстрела или штыка, и, защищая свое право на жизнь, они должны проявить максимум зверства, максимум жестокости, максимум самозащиты. Но и там были раненые и взятые в плен немцы и русские — значит, и на передовой вставал вопрос о твоей совести, человечности.

Память человеческая хранит и доброе, и злое, но жизнь человеческая соткана из добрых дел — вот что я хочу доказать. И даже маленькие добрые дела дают или поддерживают жизнь.

Мы, люди, часто не отдаем себе отчета, что каждый шаг наш — каждый наш шаг! — приносит добро или зло, и мы идем как по лугу, на котором растут цветы жизни, и можно идти топая, уничтожая, а можно ставить ноги так: осторожно, внимательно — и многие цветы останутся живыми. Жизнь соткана из добра, и смысл нашего существования в том, чтобы помогать жизни сохранять и приумножать живое, и все поступки добра ведут к утверждению жизни, а все, даже маленькие, проявления зла кому-то готовят смерть, еще даже не известно кому. Я бы назвал это главной мыслью своей книги, взял бы ее эпиграфом.

1964, 1978–1991 Москва — Гурзуф — Угра

Дополнения {10}

1. Двойник

Начинать писать всегда трудно, и, собственно говоря, с чего начинать?

1941 год, я студент шестого, дипломного, курса художественного института, пишу дипломный эскиз «Последний бой Гражданской войны». Помогаю писать панораму «Битва за Царицын» Покаржевскому. Я полон романтики Гражданской войны, влюблен в Котовского и мечтаю о подвигах. Вот каким меня застал 1941 год.

10

Все тексты данного раздела, за исключением первого, — запись составителя.

Я попадаю в ополчение. С таким счастьем мы все записываемся в ополчение, на фронт! Моя жена полна также романтики и жажды героики, поддерживает меня и вдохновляет записаться.

Так для меня началась война.

И в армии, делая большие переходы, ведя обыденную трудную жизнь ополченца, я вижу все как будто глазами двойника — в приподнятом, героическом свете.

Наконец осень 1941 года, под Вязьмой я попадаю в плен, где также все ужасы смерти и жизни хуже смерти я воспринимаю глазами двойника, как бы вижу все в картинах.