Судьба ополченца

Обрыньба Николай Ипполитович

— Да я сейчас за ними смотаюсь!

Но это не вызвало одобрения, а скорее подозрение, может, я разведчик, для того и сапоги снял, что хочу дать деру и бежать было удобней.

К счастью, показалась фигура на поляне, Николай Гутиев, я обрадовался очень:

— Вот мой друг идет, он тоже в литовской форме, это выдали ему в Боровке. — Закричал: — Коля, возвращайся скорей, веди ребят!

Но командир сдержанно сказал:

— Пусть твой Коля сюда идет. Посмотрим, что он за птица.

Николай подошел, посмотрел с недоумением на меня, стоящего без сапог, поправил очки. Партизаны молча рассматривали его.

— Что

это вы все по одному ходите? — спросил командир. — Давай-ка сюда остальных, да побыстрей.

Николай ушел, а я стал рассказывать, что мы с ним художники, я из Москвы, а он из Ростова, что в Боровку нас привезли из Полоцка рисовать генерала, а в Полоцк привезли из лагеря в Боровухе… В общем, чем больше рассказывал, тем больше, я чувствовал, запутывалось их представление о нашем побеге, о литовцах, генерале; я вдруг подумал, что они могут и так понять мой рассказ: мы здесь с фашистскими гадами воюем, а тут какие-то художники, еще и генерала ублажали, — это все пронеслось в голове, и стало не по себе, что я могу сказать — кто я?

Но вот, наконец, показались на опушке ребята, все восемь были в литовской форме и напоминали не беглых, а скорее воинское отделение. Командир и Паша сразу узнали Клочко, это с ним они говорили ночью и, тоже испугавшись литовцев, сказали, что проверяют посты полиции. И Николай узнал в них вчерашних велосипедистов.

Вышел из избы и подошел к нам высокий, плотный командир, сразу было понятно, что он здесь самый главный, держался без суеты, сказал спокойно:

— Сережа, построй прибывших, хочу побеседовать с ними.

Мы стали строиться. Правофланговый — Клочко, он высокого роста, затем Иван Артеменко, тоже богатырь, замыкали шеренгу я и Смоляк. Все стояли рослые, подтянутые, и я внутренне гордился, что из нас получился такой справный отряд, настоящие бойцы Красной Армии. Один только я портил строй, нога распухла, я не смог надеть сапоги и стоял босой. Главный с любопытством осмотрел нас и по-армейски поздоровался:

— Здравствуйте, товарищи бойцы.

Слово «товарищи» сразу легло на сердце самым музыкальным и добрым обращением. Ответили дружно, как отвечали в армии:

— Здравия желаем, товарищ командир! Он не спеша обошел строй и сказал:

— Поздравляю с прибытием в партизанский отряд.

Нам сразу понравился этот крепкий, спокойный человек с мягким голосом, сразу к нему появилось доверие и уверенность: мы нашли то, что искали. Он спросил:

— Все служили?

Мы дружно ответили:

— Все.

— Сейчас будем знакомиться, — сказал командир. — Мой заместитель Сергей Маркевич запишет, у кого какая специальность.

Маркевич, он-то и допрашивал нас, вынул из планшетки тетрадь и начал записывать наши фамилии и воинские специальности. Я услышал, как Коля Клочко ответил лаконично:

— Москвич. Рабочий. Мобилизован в тридцать девятом. Командир взвода, артиллерист. Воевал в Финляндии. — Все четко и ясно.

Артеменко:

— Шахтер с Донбасса, с Горловки. Мобилизован в 1939 году. Окончил артиллерийское училище. Командир батареи.

Засмеялся партизанский командир:

— Если и дальше так пойдет, то орудий на вас не напасемся.

Но следующим стоял Николай Гутиев, он рекомендовался как пулеметчик:

— Участвовал в финской войне, освобождал Западную Украину.

Эти лаконичные ответы повергли меня в уныние совершенное. Что я могу сказать?

Что я студент-дипломник художественного института, доброволец? Был санинструктором? Но это девичья специальность. Что в плен попал, потому что проспал отход наших частей? Нет, этого не надо лучше! Совсем пришел в расстройство. Можно сказать, что делал аусвайсы и с ними бежали из плена полковники и ночные летчики, что спасал раненых, — но это все длинно и надо доказывать, а уже звучал ответ рядом стоящего. Собрался с духом и сказал:

— Москвич. В армии — рядовой, так как я ополченец, студент Художественного института имени Сурикова. — И тут же подумал: зачем Суриков, знают ли они, кто такой Суриков? Добавил: — В Боровке рисовал генерала. Бежал с группой военнопленных.

Маркевич все записывал, переспросил:

— Значит, гражданский? Без воинской специальности? Я решился и сказал, что в армии был санинструктором. Дальше стоял Юрка Смоляк, пулеметчик. Он отрапортовал:

— Специальность у меня: стрелять по фашистам! Хоть с пулемета, хоть с винтовки!

— Стоять вольно, — сказал Маркевич. — Подождите пока, сейчас командование обсудит, как быть с вами, куда определить.

Они с главным ушли в хату. И сразу с крылечка сошел еще один командир, кряжистый, с широкими плечами, лицо скуластое, по выправке — кадровый военный, производил он впечатление еще более могучего, чем наш Арте-менко. Представился:

— Я — Жуков, командир второго отряда. — И начал задавать вопросы, кто, где был в боях, как попал в плен.

Опять я был озадачен: о чем рассказывать? Что возле Старого Села был в атаке, но противника видел издалека и он был в танках, так что живого не видел, только в плену? Это сковывало, было досадно и странно: быть на фронте — и не видеть противника; а все, что делалось потом, в плену, требуя от тебя мужества и отрешения от страха, в двух словах не объяснишь, не вкладывалось это в готовые формулировки. Но вера внутренняя была очень сильной, что не могут люди подумать о нас плохо, ведь мы так стремились к борьбе с фашистами и так отчаянно бежали.

Дойдя до меня, Жуков посмотрел на мою завязанную ногу и сказал:

— Еще в бою не был, а уже раненый. Откуда ты? Где воевал?

Я ответил только, что ополченец, и опять добавил, что студент из института имени Сурикова. Он спросил просто:

— Бить фашистов хочешь?

— Да, хочу. Потому и бежал.

— Это ты рисовал генерала?

— Да, пришлось.

На этом знакомство наше кончилось, так как на подворье въехала телега, с нее соскочили три командира и вместе с Жуковым пошли в дом лесника. Что-то происходило у партизан, мы это видели и чувствовали, но спросить не могли, да и слишком были заняты своими мыслями и переживаниями в эти первые минуты среди партизан; мы стояли и ждали, и нам казалось, что там, в хате, где совещались командиры, все были заняты только нашей судьбой, на нитке которой висела гроздь в девять человеческих судеб. Это была самая трудная анкета в моей жизни, я понимал, что все факты как бы против меня, и люди, которые принимали меня к себе в товарищи, в товарищи по борьбе, должны преодолеть многое в своем сознании, чтобы убрать лишние подозрения и поверить в мои скрытые, лучшие, качества. Как долго еще придется, совершая тот или другой поступок, думать, как его воспримут, и каждый раз я держал экзамен, и опять люди верили в лучшее во мне.