Судьба-Полынь Книга I
Шрифт:
— Матерь демонов! Он сейчас вырвется. Откуда в нем столько силы?! — придушенно взвизгнул Шотер, вжавшись спиной в дверь. — Я позову на помощь.
— Нет. Справимся сами. — Дарующий, продолжая тянуть иглу. Вены вздулись на лбу, лицо перекосилось от напряжения.
Тело Ильгара словно изрезали кинжалами и натерли солью, но жестокое сознание не думало уходить. Крик, переросший в хрип, застрял в горле. Кандалы глубоко вгрызались в плоть, кости трещали, сердце грохотало в груди. А перед глазами простирались ледяные торосы и ветер шептал сотнями
С тихим шелестом погас огонь. Артефакт снова скользнул под кожу.
Некоторое время во мраке раздавались испуганные крики и проклятия. Кто-то барабанил иступлено в дверь. То ли Шотер рвался наружу, то ли стучали с той стороны, требуя открыть. Заскрипел засов, послышалось множество торопливых шагов, кто-то зажег лучину, и комнатку залил свет. Пыточную наводнили охранники и жрецы.
Возле столбов лежал Дарующий. Его лицо было белым, глаза вытекли, а распухший и посиневший язык торчал из раскрытого рта. Кожа на оцарапанной артефактом руке приобрела странный лиловый оттенок, слезала лоскутами. Шотвер боязливо вжимался в стену, держась за горло и рыдал, как перепуганный ребенок.
— Кто-то схватил меня! Оно чуть не убило меня… — на шее хирурга четко выделялись следы от шести пальцев. Унесли его бледным, еле живым.
Ильгара освободили от цепей и оттащили в камеру, где он провалился в тяжелый, полный кошмаров и боли сон. Рана к следующему утру затянулась, лишь верхушка Иглы выглядывала из-под кожи. Иногда из нее начинала сочиться кровь, порой — темный и дурно пахнущий гной…
— Поэтому я считаю, — Аларий раскраснелся, рванул ворот мундира, — что этого человека нужно отстранить от командования десятком. Потом отдать на милость жрецам! Артефакт опасен и, вполне возможно, является частью какого-то хитрого плана…
— Этого мы ни проверить, ни опровергнуть не можем, — сказал Геннер. — Поэтому здесь как раз следует оперировать фактами. Было пленение, был побег. Об остальном нам неизвестно, но это не значит, что стоит отмахиваться от вполне обоснованных опасений военного преатора. Каждый сделает вывод сам, благо, голосование будет общим и каждый голос равнозначен.
— Тогда не вижу смысла продолжать болтовню, — пожал плечами Аларий. — Урну и камни! Быстро!
Жнец внес каменный сосуд с широким горлышком, украшенный глазурью. Следом появился еще один солдат с двумя корзинами в руках. В каждой лежали камни: в черной и белой краске.
— Приступим, уважаемые, — Карвус, брезгливо оттопырив мизинец, взял белый камень. — Помните, вначале решаем вопросом о том, разжаловать ли десятника Ильгара и отстранять ли от службы.
Стук падающих в урну камней казался Ильгару громовыми раскатами. Он внимательно смотрел, кто какой камень берет. Старался встретиться взглядом с каждым, кто принимал участие в его судьбе. Черных камней было больше, и это не удивляло.
— Закон есть закон… — прошептал десятник.
Палач вошел в зал. Облаченный в черное и синее. Громадный, могучий
— Разжалован, — провозгласил Аларий.
Палач одним легким движением преломил клинок. Подошел и вручил обломок подсудимому.
— Твоя служба закончилась, солдат.
И снова решетка, снова четыре стены. Снова взаперти.
Крохотное окошечко под потолком и медные лунные лучи, скользящие по пыльным булыжникам и глиняному полу. Смрад из выгребной ямы в углу. Засаленный лежак, засаленное рубище, засаленный воздух. Минимум света. Плен для тела — свобода для мыслей… черных.
Единственной вещью, которая осталась при Ильгаре, был плетеный браслет.
Ладони пекло — они до сих пор помнили, как в них вложили рукоять сломанного меча.
Карцер отличался от каменного мешка, в котором дожидался перового суда Ильгар, лишь тем, что здесь имелся набитый прелой соломой тюфяк, а не дырявое одеяло, смердящее мочой и потом. Да воду раз в сутки приносили не в старом бурдюке, из которого разило тиной, а в глиняном кувшине. Живительная влага отдавала железом, но была чистой и вкусной. Сухари, приправленная топленым жиром похлебка из чечевицы — еда всегда была холодной и дряной на вкус, но помогала поддерживать силы.
«Всяко лучше сырой крысятины», — усмехался про себя Ильгар.
Браслет казался насмешкой. Памятью о том, чего лишился жнец. Но… река судьбы прихотлива. Ни одни воды — даже коварного Ирхана — не способны удивлять так, как она, не способны путать, а главное — давать надежду.
Разжалованный десятник не спал. Он сидел на тюфяке, размачивал в воде сухарь и глядел в окно. Слушал, как на улице где-то вдали играет музыка. Казалось, там выступает целый оркестр. Впрочем, ничего удивительного. Даже в настороженной Сайнарии случались залихватские гуляния.
Но вот один звук отделился от сонма. Поплыл, затмевая и заглушая все другие инструменты. Стал самым ярким, самым чистым, самым честным. Он приблизился, заполз через решетку и заполнил карцер.
Ильгар встал. Подошел к окну и, повиснув на прутьях, подтянулся.
С этой стороны было темно. Ни огонечка вокруг — только стены внутреннего двора, в котором, как помнил бывший десятник, находились столбы для порки провинившихся.
Музыка была там.
Она без света сияла в ночи.
«Скрипка…»
Редкий нынче инструмент. Менестрели и просто бродячие музыканты, переигрывающие чужие и известные песни, пользовались флейтами, барабанами, дудочками и лютнями. Эта же мелодия, казалось, рождалась из самой природы. Из воздуха. Из земли. Из огня и воды. Казалась частью самой Ваярии, как ветер или снег.
Заключенный почувствовал, как трепещет сердце. Во рту сделалось сухо, глаза защипало…
— Прекрати, — попросил неведомо кого Ильгар. Непонятно почему, почувствовал злость, быстро переродившуюся в ярость: — Прекрати сейчас же!