Судьба. На острие меча

Гончар Анатолий Михайлович

— Хочу взглянуть на своих мучителей, — не к чему ему знать, к кому конкретно я направляюсь. Совершенно не к чему.

— Сатраф, — Дестактион повернулся в сторону одного из стражников, — проводи!

— Благодарю, — я не стала отказываться от сопровождения. В этих переплетениях коридоров и всевозможных лазов и в самом деле не долго заблудиться.

— Там, — Сатраф ткнул пальцем в направлении узкого, ведущего в темноту коридора. Кажется, на счёт комфортности наших тюрем я малость погорячилась… — Камеры смертников — первый поворот направо. Возьмите, — он протянул мне толстый витиеватый ключ (коридор запирался на огромный висячий замок), — отдадите охраннику на выходе.

— Да-да, обязательно, — я благодарно

кивнула, и Сатраф тут же поспешил в обратную сторону — догонять своего начальника. Я же втиснула ключ в узкую щель замка. Внутри него что-то скрипнуло, и толстая дужка с тяжким грохотом откинулась в сторону. Я сняла замок и открыла страшно заскрипевшую своими несмазанными петлями дверь. Одинокий факел висел у самого входа. Шипя и потрескивая, он чадил оранжево-красным пламенем, вытягивая к потолку черные дурно-пахнувшие щупальца копоти. Вытащив факел из зажимов, я шагнула в черноту коридора. Из него дохнуло ужасающим смрадом. Чтобы не упасть в обморок от ужасных запахов, я старалась дышать ртом. Мрачные, не несущие ничего, кроме отвращения и страха звуки — стоны, рассерженное шипение и просто ругань — неслись со всех сторон. В многочисленных узких камерах, где и одному человеку должно было быть тесно, находилось по три-четыре пленника. Я старалась не смотреть по сторонам, чтобы не видеть их лиц. Под ногами хрустели, шуршали и отлетали в стороны белые, ещё не изржавленные временем кости. Мне не надо было смотреть вниз, чтобы понять, кому они принадлежали. Вряд ли узников стали бы кормить мясом, и потому валящиеся под ногами кости, могли принадлежать только таким же, как и они, несчастным… Ужасная мысль пронзила моё сознание… и я всё же не смогла удержаться, чтобы не взглянуть под ноги — коридор буквально белел от человеческих костей и черепов. А я-то всегда думала, что страшные истории о Рустанских тюрьмах, рассказываемые шёпотом и с оглядкой по сторонам, — всего лишь злобные слухи, раздуваемые врагами её величества.

…а преступникам против короны хода из тюрьмы нет, — сидевший на телеге крестьянин низко склонился к уху своего собеседника, такого же крестьянина из ближайшей деревни. Говоривший едва шевелил губами, но это не мешало мне его слушать — заклинание обострённого слуха здорово уменьшало разделявшее нас расстояние.

— Прям-таки в тюрьме и сидят? — недоверчиво покосился тот, — их бы на каменоломни, чтобы хоть кормить не задаром. Только надысь за одну облаву вона сколько вероломцев повязали, разве ж всех укормишь?

— А что властям корм-то, — крестьянин победно усмехнулся, мол, я-то в отличие от тебя в таких делах сведущ, — бросят их десятка три в одну камеру, воду подведут, чтобы, значит, от жажды не подохли, да так и оставят.

— И чё? — я даже не удивилась такой непонятливости второго, намёк и до меня дошёл не сразу. Нет, такого говоруна надо вязать…

— А ни чё, — казалось, клеветник даже обиделся, — не дай тебе неделю-другую есть, ты сам что выберешь?

— Да неушто? — кажется, до него дошло.

— Вот тебе и «неужто», а как в камере узников мало остаётся, так им новеньких подбрасывают. Говорят, некоторые годами так живут.

— Кто говорит? — хороший вопрос, ну же, мужик, ответь, ну?

Прежде, чем отвечать, крестьянин огляделся по сторонам.

— Люди, — тихо пробормотал он.

"Что ж, тем хуже для тебя," — подумала я, незаметно подавая знак своим. Что ж, мужик, не захочешь сказать за просто так, ответишь на дыбе…

Меня знобило от собственных воспоминаний. Похоже сказанное крестьянином вовсе не было злобной клеветой-наветом на тщательно охраняемую мной власть. Где сейчас этот ни в чём не повинный крестьянин? Где? На каменоломне или среди этих камер, об арестантах которых он с такой осторожностью рассказывал своему другу?

Занятая своими мыслями, я едва не проглядела нужный мне поворот. Покрывшись холодным потом и тяжело дыша, я повернула направо. Коридор стал ещё уже. Теперь

я шла прямиком к камерам для особо опасных преступников. Черные, закопченные стены тем не менее блестели отполированные прикосновением тысячи обнаженных тел проходивших здесь узников. В тусклом свете факела привиделось моё изображение, казалось, я гляжу в чёрное, тусклое, но от того не менее реальное зеркало. Измождённые черты лица, узкие исхудавшие плечи, висящая как на шесте одежда. Я не сдержалась, чтобы горько не усмехнуться, за последнее время я действительно изрядно постройнела. Ничего, ничего, нормально выгляжу, были бы кости целы, а мясо нарастёт. "Интересно… — нет, интересно не то слово, но всё же интересно, — а Тёрма они тоже посадили на хлеб и воду? — выскользнувшая из подсознания мысль заставила меня содрогнуться от ужаса, — а если его вообще не кормят? А если…" Думать об этом «если» не хотелось… Я прибавила шаг.

Снова начали попадаться заполненные заключёнными «клетки». Теперь я была вынуждена подходить вплотную к решеткам и, освещая камеры тусклым светом факела, тщательно разглядывать измождённые, потерявшие человеческий облик лица заключённых. Они выли, вопили, лязгали зубами в мою сторону, пытались дотянуться руками. Пару раз мне едва удалось избежать прикосновения скрюченных пальцев…

Знакомая фигура высветилась в тусклых мерцаниях факела, когда я уже почти отчаялась. Тёрм сидел на каменном полу, подобрав под себя ноги и спрятав в широких ладонях своё лицо. В узкой как могильная щель камере полковник был один. На толстых прутьях решетки висело сразу два амбарных замка.

— Здравствуй, — он даже не пошевелился, а мне стало очень неловко и… почему-то стыдно. Я судорожно сглотнула. — Я пришла поблагодарить.

Терм всё же посмотрел на меня. Боже, что с они тобой сделали?! Все его лицо превратилось в единый синяк. Да и на теле, прикрываемом изодранными в клочья лохмотьями, наверняка, нет ни одного живого места, и ещё запах — боже! — тяжелые запахи подземелья не смогли перебить запаха паленой кожи и жженного мяса.

— Зд-ра-вст-вуй, — прохрипел полковник и попытался сглотнуть, но в пересохшем от жажды горле не нашлось ни капли влаги. Мне хотелось плакать. Я чувствовала его боль так, будто это меня прижигали каленым железом, будто это моё тело рвали щипцами и раздирали на части, разрывая в разные стороны наматываемыми на вал канатами.

— Тёрм, — позвала я, снимая с ремня флягу и бросая её в безвольно лежавшие на коленях ладони. Его пальцы мгновенно сжались на обтянутой жёсткой кожей поверхности. Я видела, что ему хочется, неимоверно хочется, мгновенно вырвав пробку, вскинуть фляжку к губам и пить, пить… жадно, обливаясь, всхрапывая, как запалённая в беге лошадь и поглощая драгоценную влагу до тех пор, пока на дне фляги не останется ни капли. Но Тёрм не был бы Тёрмом, которого я знала, если бы поступил именно так. Несмотря ни на что, он оставался собой. Медленно, очень медленно и осторожно, и не только потому, что не хотел пролить ни капли, а словно испытывая свою волю, он вытащил из фляжки тугую пробку и, так же медленно подняв руку, поднёс горлышко к растрескавшимся губам. Первый глоток дался ему с явным трудом — пересохшая гортань никак не желала пропускать вовнутрь драгоценную влагу. Затем он сделал еще один глоток, ещё и, протяжно вздохнув, отстранил флягу в сторону.

— Спасибо, — с трудом выдавил он и, устало откинувшись спиной на стену, закрыл глаза. — Прости…

— За что? Разве ты виноват, что мы родились по разные стороны границы?

— Я должен был предупредить.

— Должен? Почему? Мы же враги…

— Девушке не место на войне, даже если она родилась в доспехах, с оружием в руках…

— Ты считаешь, женщина не способна воевать? — я даже немного разозлилась, — ты думаешь, она не может держать меч так же твёрдо как мужчина?

— Нет, я не это хотел сказать, — каждое слово давалось ему с трудом, — ты доказала, что можешь быть сильнее любого мужчины, но пойми, женщины должны дарить жизнь, а не отнимать её…