Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Свои свечи мы с Мишей поставили сами.
Служба длилась, как обычно, около часа. Я молился усердно, мне почему-то казалось, что кое-кто из прихожан, знавших бабушку, посматривает на нас. Мне очень хотелось, чтобы после службы, когда мы будем возвращаться домой, бабушке, как это было не раз, кто-нибудь сказал: «Какие у тебя, Татьяна Павловна, моленные внуки».
На исповедь пришлось встать в очередь. Мне, стоявшему перед отцом Аполлоном, который накрывал золотой ризой по несколько детских головок сразу, этот ритуал священнодействия был уже знаком. Младшим же братьям его предстояло пройти впервые. Они притихли, испуганно и доверчиво смотрели на Сережу, который взял их за руки и, поднявшись на амвон, подвел к священнику. Привычным движением тот накрыл наши пять голов ризой.
Причастие после исповеди Толе и Пете очень понравилось. Когда церковнослужитель подносил к их раскрытым ртам серебряную ложечку с кагором, они замирали и еще с минуту облизывали сладкие губы. Бабушка предупредила заранее, что просвирку, которую им дадут после причастия, нужно так съесть, чтобы ни крошечки не уронить на землю. После сладкого кагора пресные просвирки казались невкусными, мы их ели до самого дома, помня наказ бабушки…
Не думал я, тогда семилетний мальчишка, что на долгие десятилетия пионерия, комсомолия, коммунистическая партия, в которую я, солдат огневого взвода гвардейских минометов «Катюша» вступил в год тяжелых боев на Первом Белорусском фронте, оборвут мою связь с Божьим храмом, который начинал питать мою детскую душу чистотой и верой в силу добра.
Философия дяди Егора
Дни в июле тянулись мучительно долго. Мы ждали письма от отца, которое он по договоренности с мамой должен был прислать тете Тане, старшей сестре мамы. Тетя уже не раз ходила на почту, справлялась, нет ли письма, которое она ждет с Украины. Наконец, письмо пришло. Оно было написано химическим карандашом, который, как сказал Сережа, отец слюнявил, когда писал. А писал он о том, что пока жив-здоров, работает в том небольшом городе, где живет и шурин Андрея Ивановича Попова, что работа тяжелая, заработки плохие, так что еле-еле сводит концы с концами. Вечерами и в выходные дни прирабатывает на товарной станции при разгрузке, потихоньку скапливает на билет. «В барачном общежитии, — писал отец, — есть и земляки из соседних сел, которые, как и он, вовремя успели уйти. Где-то в середине августа думает приехать домой». Просил не беспокоиться. Сделает он это аккуратно, кое-кто из соседей по бараку уже побывал дома. Просил также отец продать его серебряные карманные часы и всю новую сбрую, которую удалось сохранить у соседей. Письмо заканчивалось пожеланием здоровья мамаше, папаше, всем своим дорогим деткам, а также родственникам. Письмо это Сережа за вечер прочитал вслух трижды.
— Папаша, где у Егора спрятана сбруя? — спросила у дедушки мама, и тот, словно ожидая этого вопроса, ответил:
— В надежном месте, сам хоронил. Ты вот, достань-ка мне часы, за них в прошлом году Семен Григорьевич давал Егору жеребчика-двухлетку орловских кровей. Часы не простые, серебряные, «Павел Буре», со звоном.
— И не сменял, — удивилась мама, вспомнив, как любовался отец красавцем жеребенком в серых яблоках, когда они были в гостях у Семена Григорьевича.
— Берег как память о покойном отце. Менять грех.
— А продавать? — мама вскинула на деда вопросительный взгляд.
— Красивый жеребенок — это кураж, а спасать семью — воля Божья.
— Спасибо, папаша, — успокоенно сказала мама и достала из-под столешницы ключ от сундучка.
О том, что в нашей семье есть карманные серебряные часы, мы, старшие братья, знали, видели их, но в руках никто не держал. Велико было наше любопытство, когда дедушка, держа часы на ладони, нажал какую-то кнопочку. Серебряная крышка с легким щелчком открылась, за ней — вторая тоненькая крышка, чуть поменьше первой, и мы увидели на белом циферблате три замерших стрелки и цифры.
— Не идут, — полушепотом сказал Миша.
— Не заведены, — буркнул дедушка, бросил взгляд на стенные ходики, перевел стрелки и покрутил головку завода. — Ну вот, теперь послушайте.
Дедушка поочередно подносил к нашим ушам часы, и мы,
— Мама, — жалобно произнес Сережа, — может, не продавать? Может быть, обойдемся?
— Нет, сынок, не обойдемся.
Засыпая, я испытывал горестное чувство потери. Мне было жалко отца, который гордился этими часами и носил их только по большим праздникам. Эту жалость предстоящей утраты я слышал и в колыбельной песне мамы, которую она тихо пела, укачивая в люльке сестренку. Пожалуй, напряженнее всех письма из Сибири ждал Сережа. Мысли о том, что перед ним навсегда закрыта дорога для дальнейшей учебы, он даже не допускал. Его тревожило то, что он может пропустить учебный год. После неудачной поездки в Моршанск он похудел, лицо осунулось, и почти весь день он проводил с дедом. Помогал ему собирать огурцы и помидоры, которыми они в базарные дни торговали в овощном ряду. Копили деньги на дорогу. Не без труда дедушка расстался с новым хомутом и седелкой, сделанными по заказу для Орлика лучшим шорником села. В тот вечер, когда покупатель из Буховки, заплатив за упряжь неплохую цену, унес ее из конюшни, дедушка снова выпил лишнего. А перед тем как проститься с мужиком и пожать ему руку, снял с крюка ременные вожжи и бросил их ему на плечо: — Возьми, чтобы не было мне на чем повеситься.
Письмо из Сибири пришло где-то в середине августа. Оно было большое, на нескольких страницах, в словах, оканчивавшихся на согласные, стояли старославянские «яти». По почерку мама узнала старшего брата Егора…
Много интересного, смешного и любопытного нам, братьям, когда мы вырастем, расскажет мама о дяде Егоре. Страстный охотник, знаменитый на всю округу, заядлый рыбак, ловивший самых больших щук и язей в Оби и на сибирских озерах, опытный плотник, который в одиночку, без единого гвоздя и железной скобы ставил крестовый дом, раскорчевав для этого добрую десятину тайги. И мой двоюродный брат по маме в конце сороковых годов, когда я был студентом Московского университета, после выпитой четвертинки, бродя по бесконечно длинному коридору студенческого общежития на Стромынке, до глубокой полночи рассказывал мне о дяде Егоре. Судя по его рассказам, — это был прирожденный философ, который у приозерных рыбацких кострищ своей мудростью и знанием жизни завораживал рыбаков-артельщиков. Одной из любимых тем его философии была христианская религия, ее живоначальная сила и вера в вечное царствие. Загораясь, он логично доказывал, что первым коммунистом на земле был Христос и что его десять заповедей, мягко сказать, позаимствовали два ловких человека — Маркс и Ленин, перевели учение на свои языки, получив за это неплохую монету и обеспечив себя на всю жизнь.
А однажды (это было в рыбацкой избушке на Убинских озерах, чему стал свидетелем мой двоюродный брат) дядя Егор затеял спор с артельщиками о существовании Бога. Доказывая всемогущество, а также силу и величие Господа, он связал с его волей все земные и человеческие трагедии: землетрясения, наводнения, пожары, неурожаи. Все эти ниспосланные Господом беды, говорил он, наказание человеку за его грехи. Для убедительности своей аргументации он приводил примеры из истории России с ее войнами, эпидемиями, засухами и убийствами царей.
В то же время он доказывал, что к людям, несущим в душе своей свет и добро, Господь милостив. Убедительность его слов доходила до глубин и высот христианской проповеди, ему верили. И каково же было разочарование и удивление рыбаков-артельщиков, когда дядя Егор в следующий вечер на просьбу продолжить разговор о Боге ответил, что Бога нет. Слушатели возмутились и потребовали доказательств. И он доказывал. Переворачивал с ног на голову все свои вчерашние аргументы о земных бедах и трагедиях и их причину видел не в наказании Господнем, а в закономерностях развития не только Земли, но и Вселенной. Так и не могли понять рыбаки-артельщики моего дядю: верил ли он сам в Бога или не верил? Когда говорил искренне, а когда их дурачил, на оселке доверчивых крестьянских душ оттачивая свой талант рассказчика и философа из народа.