Судьбы крутые повороты

Лазутин Иван Георгиевич

Письмо к нам дяди Егора, написанное шестьдесят лет назад, каким-то чудом сохранилось. Я 0 трудом нашел его в своем архиве и привожу здесь полностью:

«Здравствуйте, мои дорогие сестрицы Таня и Маняша.

Во первых строках своего письма сообщаю вам, что письмо ваше я получил и очень горюю, что великая напасть, которая сейчас терзает Россию, не обошла и вас. Дошла она и до Сибири. Нарым сибирский еще страшнее российских Соловков. Здоровьем похвалиться не могу. Прошлой осенью при разгрузке леса на станции на ногу накатилось бревно. С открытым переломом лежал три месяца. Потом четыре месяца шкандыбал на костылях. Нога хоть и срослась, но стала кривой и короче. Сейчас хожу с бадиком. Так что отохотился и отрыбачился в артели ваш братец. Укатали Сивку крутые горки. Но я стараюсь духом не падать. Руки целы и голова работает. Николай после армии вернулся

в Чик, устроился милиционером, женился, получил при станции двухкомнатную казенную квартиру и зовет меня к себе. Не нравится ему одиночество хромого вдовца, жалеет меня. После долгих раздумий решил доживать жизнь с сыном. Так что письмо твое, Маняша, пришло вовремя, а то я уже подыскивал купца на свою хибару. Но коль уж стряслась у вас такая беда, то разговора о продаже избы и быть не может. Забирайте с Егором свою ораву, покупайте билеты до станции Убинское, это не доезжая Новосибирска двести километров. Перед отъездом дайте телеграмму по адресу: станция Убинская Зап. Сиб. края, ул. Майская, дом 4. Соколову Никите Петровичу. Это мой хороший друг, заядлый рыбак и охотник, работает конюхом в райисполкоме. У него тихая добрая жена и двое детей. Они примут вас как родню. Я вас встречу. Хотя от Убинки до Крещенки всего четыре версты, но почту носят к нам два раза в месяц. Изба у меня хоть и небольшая, но крепкая. С крестовым домом, который я построил десять лет назад, конечно, не сравнишь. Зато на русской печке в морозные дни, когда застывают на лету воробьи, уляжется вся ваша орава. Вдоль стен широкие лавки, за столом усядется добрая дюжина едоков. На деревянной кровати можно ложиться четверым поперек. Есть и перина пуда в полтора, которую я не возьму. Оставлю вам четыре подушки. Хватает и всяких чугунков, горшков и сковородок, которые в Чик я не потащу. К Егору у меня совет: пусть купит, если у вас есть там в продаже, парочку полотен кос и хороший топор. Без хорошего топора и кос в Сибири не проживешь. Мой топор, доставшийся от папашки, источился до того, что остался один обушок. Его-то я увезу с собой. Это, пожалуй, единственное, что у меня осталось от папашки. Этот топорик, Маняша, ты должна помнить. Я принес его в избу, когда на дворе стояли крещенские морозы. Он был от инея белый. И ты спросила меня: „В чем он, Егоша?“ А я сказал, что он в сахаре, и по деревенской дурашливости посоветовал тебе лизнуть топор. Ты его лизнула и с полчаса плакала, сплевывая кровь. Господи, как мне было жалко тебя, четырехлетнюю кроху. За эту мою проделку папашка отходил меня ременными вожжами. Но ты пожалела меня и заступилась, даже бросилась в ноги к папашке. Давно это было, но в память врубилось на всю жизнь.

С отъездом поторапливайтесь. С первого сентября у деток начнется школа. В Крещенке — трехлетка. Сереже в пятый класс придется поступать в Убинске. Я и о нем уже договорился с Никитой Соколовым. Изба его от школы в минуте ходьбы. Много за постой не возьмут. Привезет Егор пару мешков рыбы зимой — вот и весь расчет. Думаю, для Егора работа в

Крещенке найдется. Здесь сейчас начинают строить толевую фабрику, уже роют котлован и завозят стройматериалы. Договорился я с соседом насчет нетели. Цену просят небольшую. Думаю, что справимся. Без коровы, Маняша, с твоими детками нельзя. Огород у меня большой. Урожай в этом году хороший. Думаю, что мешков сорок картошки накопаем. Рыбы в наших озерах хоть пруд пруди, зимой на базар в Убинку возят мороженую возами, дешевле картошки. Бедствуют и голодают на берегах озер одни лишь лодыри да пьянчуги.

Передайте мой низкий поклон свекру Михаилу Ивановичу, свекрови Татьяне Павловне. Если она надумает приехать, то матушка-Сибирь примет всех. Травы у нас непрокосные, аж по грудь, леса нехоженные. Целую и обнимаю всех твоих деток, желаю им расти умными и послушными.

Остаюсь жив-здоров, чего и вам желаю.

Ваш брат и дядя — Бердин Егор Сергеевич. Письмо писано 5 августа 1931 года».

Пока Сережа читал письмо, мама и бабушка несколько раз подносили к глазам фартуки, а, услышав рассказ о том, как четырехлетняя Маня лизнула принесенный с мороза топор, мама и бабушка смеялись до слез.

Письмо озарило всех светом надежды. Особенно ликовал Сережа.

— Может, все тронемся? — спросила мама, переводя взгляд с бабушки на деда. — На билеты наберем. Я продам свой оренбургский платок и золотые сережки.

Бабушка вздохнула и ничего не ответила. Дедушка встал, распрямился, прошелся по избе.

— Спасибо, доченька, платок свой побереги, он в Сибири тебе пригодится, не в Крым едешь. А мой последний приют в родимой России, за выгоном, на кладбище, где лежат мои отец, дед и прадед.

В этот вечер я долго не мог уснуть, в моем воображении

рисовалось снежное поле и дорога, по которой мужики, закутанные в тулупы, везли в санях мешки с мороженой рыбой. Хотя я никогда не видел мороженую рыбу, но она мне почему-то представлялась отчетливо и ясно. Никак не поддавалась моему воображению единственная картина, как это на лету могут замерзать воробьи? Никогда не видел я на наших покосах, куда меня часто брал отец, траву, которая растет по грудь мужикам. Сибирь манила, звала меня своей магической далью и таинственностью.

Валдайский колокольчик дедушки

Подготовка к отъезду в Сибирь, которую, на всякий случай, хранили втайне от соседей, волновала всю семью. Мама с бабушкой перебрали сундук, прикидывая, что необходимо взять с собой, а что можно продать. А мы с дедушкой трудились на огороде, копали картошку, которая на рынке была в цене, собирали огурцы, помидоры. Все это готовили к субботнему базару. Дедушка договорился в трактире о продаже четырех мешков молодой картошки (она у нас в этом году уродилась крупная, ровная), за которой должны приехать в пятницу вечером. Толик и Петька нарвали ведро зеленого гороха и сказали, что торговать им будут сами.

Все ждали приезда отца, хотя об этом старались не говорить. Вечером к дедушке пришел Семен Григорьевич. Он жил на Буховке. Хотя оба знали причину встречи, но разговор о продаже часов долго не начинали. Говорили о погоде, ценах на базаре, о плохом в этом году урожае гречихи и овса, о том, что с самой весны нигде не продают керосин. И только после этого «деревенского ритуала» дедушка достал из нагрудного кармана поддевки часы, погладил их и сказал:

— Не буду тебя больше томить, Григорьевич, никогда бы не расстался с ними, если б не нужда.

Я наблюдал, как Семен Григорьевич пристально следил за ходом секундной стрелки, как несколько раз подносил часы то к левому, то к правому уху и, дождавшись, когда они начнут отбивать вальс «На сопках Маньчжурии», блаженно и глупо улыбался:

— Ну что, дед Михайло, называй цену.

Дедушка достал из кармана пузырек с нюхательным табаком, насыпал его в левую ладонь и, поднеся добрую щепоть к ноздрям, сделал две глубокие затяжки. Я замер в ожидании того, какую цену назначит дедушка. Но тот молча встал, вывел меня из землянки и сказал:

— Принеси-ка, Ванец, хлебушка, квасу да нарви в огороде зеленого луку. Мамане скажи, что у меня Семен Григорьевич. Она все знает.

Вернувшись в землянку, по цепочке, свисающей из нагрудного кармана пиджака Семена Григорьевича, я понял, что часы дедушка продал, и, судя по его довольному лицу, можно было полагать, что цену взял хорошую.

— А вот это, Ванец, тебе на конфеты, рука у тебя легкая.

Семен Григорьевич дал мне гривенник, и я пулей выскочил из землянки.

В лавку за конфетами мы помчались с Мишкой, а когда вернулись, то увидели, что у нашей избы остановилась повозка, с которой спрыгнул рыжебородый мужик с Буховки, недавно купивший у деда хомут и седелку.

— Дед дома? — спросил мужик.

— В землянке, сейчас позову, — ответил Мишка.

Пока брат бегал за дедом, мужик привязал лошадь, бросил ей охапку свежескошенной травы.

На крыльцо вышла бабушка.

— Вася, никак ты? С бородой-то тебя не узнать. Вылитый отец. Ты к кому?

— Доброго здоровья, Татьяна Павловна. Дело у меня к деду Михайлу. Внук ваш побежал за ним.

— Да вон он идет, — бабушка показала рукой в сторону огорода.

После магарыча щеки деда разрумянились, глаза поблескивали от пережитого азарта. Таким я иногда видел его на конном базаре. Увидев на гнедом жеребце свой хомут, седелку и вожжи, дедушка улыбнулся. А когда взгляд его упал на старую обшарпанную дугу, не удержался:

— Ты чего, Василий Кузьмич, лошадь-то срамишь такой дугой и мою упряжь позоришь.

— Затем и приехал, дед Михайло.

— Это за чем?

— Видел у тебя в сеннике дуга на крюке висит.

— Висит. И не простая дуга, а с колокольчиком, да еще валдайским. Куплена ни где-нибудь в Моршанске или в Тамбове, а в Москве, на бегах. Для Орлика своего старался. Да не пришлось ему позвенеть над его гривой. Теперь гепеушники на Орлике красуются. — Дедушка подошел к гнедому жеребцу и провел ладонью по его крутому загривку. — Хорош, хорош… — И, отряхнув ладонь, сказал:

— Ну что ж, пойдем, послушаем звон валдайский.

Следом за дедом нырнули в сенник и мы с Мишкой.

Мужик с Буховки снял со стены дугу, тряхнул ее, и по сеннику рассыпался нежный звон. Он стоял долго, медленно затихая.

— Ну что, Михаил Иванович, срядимся? За ценой не постою.

Дедушка сел на лавку и о чем-то задумался.

— Ладно, Кузьмич, уступлю я ее тебе, но не за деньги.

— А за что?

И на этот раз дедушка ответил не сразу:

— Помочь мне твоя нужна.