Судьбы местного значения
Шрифт:
— Видишь? — прохрипел Гордеев, вновь стискивая руками голову. — Ты его видишь?!
— Вижу, не слепой.
— Понимаешь, что это значит?
— Что это значит? — переспросил сержант, отводя взгляд — стыдно было в глаза мальчишке смотреть.
— Непонятливый ты, старшой, — услышал он хриплый ответ. — Не пойду я дальше!
— Чего? — удивился тот. — Сбрендил?! Забыл, что бывает за невыполнение приказа?
— Приказа, говоришь? — зашипел в ответ Гордеев. — А помнишь, что в уставе написано? Защищать родину мужественно, умело, с достоинством
Сержант промолчал. Прав Гордеев. Прав бывший командир, а ныне красноармеец. Но приказ…
Сержант злился, потому что не мог принять решение. Хреновый он сержант. Растерялся, а Гордеев нет. Именно он вывел остатки батальона. Еще лично вынес уцелевший пулемет, и тащил его на себе с напарником, не прося подмену. Кроме того — все бойцы, что прислушивались к разговору, о прошлом Гордеева знали.
— Вот она, родина, — хрипло сказал Гордеев поведя рукой вокруг. — Там родина, — указал на восток, — а там враг топчет родину, — на запад. — А вот он, — показал на мальчишку, — тоже родина…
Крепко взял сержанта за плечо и выдохнул почти в лицо:
— Этак можно до Москвы доотступаться? — и лицо Гордеева болезненно перекосило.
Тут он перехватил взгляд мальчишки.
— Вот что я скажу, сержант, — прохрипел Гордеев натужно, — тут мой личный рубеж. Оставь максимку и веди людей, сержант, выполняй приказ…
Оттолкнул. Отцепил саперку, спустился в воронку, мягко отстранил мальчика.
— Посиди, малец, отдохни, — и принялся копать могилу. — Если враг навяжет нам войну, — хрипел он, работая лопаткой, — Рабоче-крестьянская Красная Армия будет самой нападающей из всех когда-либо нападавших армий… малой кровью, сука… на чужой земле…
Сержант вдруг обнаружил, что бойцы, незаметно сгрудившиеся за спиной, переглянулись. Двое спустились в воронку, с лопатками в руках, и заменили Гордеева. Тот выбрался, вонзил саперку в грунт и посмотрел вокруг. По его пристальным взглядам сержант понял — Гордеев выбирает место под пулемет. Красноармейцы тем временем стаскивали погибших в одно место. А подменная пара копателей вместо отдыха собирала боеприпасы вокруг разбитой полуторки. Сержант вздохнул, вынул гранату из кармана и окликнул бойцов:
— Митяев, Аничкин, взрыватели к эфкам поищите…
Позицию для пулемета подготовили быстро. Выкопали неглубокий окоп, насыпали бруствер, установили «Максим» без щитка и обгорелым мусором замаскировали. Гордеев поводил стволом лево-право, верх-низ, и чуть довернул станок. Положили на ствол запыленную тряпку и подсыпали земли. Отличная позиция для внезапного огня — по полю не обойти, все простреливается. И пулемет хорошо замаскирован среди всякого дымящегося хлама — не обнаружат, пока не откроет огонь. Мудрить с запасными позициями и набиванием запасных лент смысла не было — одинокий станкач обречен, и как выразился Гордеев — одной ленты ему до конца жизни хватит.
Пока возились с пулеметом, красноармейцы бережно уложили тела погибших
— Как сгинул! — пожал плечами. — И чего убегал?
— Жаль, пацана, пропадет…
Но внимание переключилось на дорогу. От леса летела телега. Мужичек нахлестывал лошадку, пытаясь править меж ухабами и воронками. Удавалось плохо. Увидев, стоящих красноармейцев, заорал:
— Немцы! Там немцы!
В этот момент лошадка перемахнула солидную воронку, а телега миновать её не смогла. Передний ход провалился, потом его подбросило, ось выскочила из подушки, одновременно слетели оба передних колеса, насад ткнулся в грунт, и возница выпорхнул, вслед за вожжами, так как необдуманно намотал их на руки. Рухнул на переднюю ось и поволочился вслед за напуганной лошадью. И если бы бойцы её не перехватили, волокла бы она возницу долго, и вряд ли бы он уцелел.
— Немшы! — повторил он, выплюнув пару зубов и утирая кровь. — Едут, не торопятша, шволоши!
Бойцы помогли ему — где распутать упряжь, а где и вовсе срезать ремни. После чего мужик ускакал верхом.
— Все, сержант, — сказал Гордеев, — веди людей. А я тут немцев придержу.
— Ты чего раскомандовался тут?! — возмутился сержант.
— Бывшими не бывают, сержант. Все, выполняй приказ.
Сержант не выдержал взгляда и спорить не решился. И когда по команде все выдвинулись, а красноармеец Васягин направился к пулеметной позиции, тоже ничего не сказал, лишь сплюнул.
— Дисциплинка хромает, да, Матвеич? — подмигнул он Гордееву.
— Хромает, — согласился Гордеев. — А ты чего тут?
— Не ты один, Валентин Матвеевич, устал отступать, — ответил тот. — А как на пацана-то посмотрел, так вспомнил, как на нас бабы, да старики смотрели, когда отступали. И слова твои вспомнил.
— Это какие слова? — прищурился Гордеев. — О родине?
— О родине. И когда ты максима нес, все бубнил. Думал неслышно тебя, да я услышал. Поначалу посчитал — с ума съехал, но так складно говорил, что поверилось. И сам не совсем темный, разумею обстановку.
Гордеев поморщился — было трудно унять неведомое внутри. Душа комом туго свернулась и болела, и боль эту было трудно унять. То, что он узнал — потрясло. Как тут сдержаться? Видимо с руганью лишнее сказал. Что ж, слово не воробей…
— Последний бой, он трудный самый… — проронил Гордеев.
— Это точно, — согласился Васягин, протирая свой карабин.
Чуть в стороне прошли на бреющем два мессершмитта. Заложили разворот, проходя над полем, а затем, чуть подскочив по высоте, скользнули к земле, открыв по кому-то огонь. Заходили на цель два раза, потом по большой дуге ушли в небо.