Судебная петля. Секретная история политических процессов на Западе
Шрифт:
Политическая полиция, будучи, как правило, орудием правительства, могла в определенной обстановке приобретать большую или меньшую автономию и использовать ее против собственного правительства. Она — в том числе и в случаях, когда действовала по собственной инициативе и вопреки воле правительства — могла заигрывать с заговорщиками, смотреть сквозь пальцы на их активность, инфильтровать своими агентами противоправительственные организации и в свою очередь быть инфильтрованной врагами режима, который она была призвана защищать. Она могла быть разделена между несколькими соперничавшими между собой организациями, не только следящими друг за другом, но и пытающимися подставить ножку конкуренту. Политическая полиция была тайной полицией — официально или фактически. По своему характеру она неизменно претендовала на то, что ее действия не подлежат никакой критике, кроме как со стороны носителя высшей власти. «Непогрешимость
425
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 18. С. 551.
В XVIII в. повсеместно происходит увеличение веса политической полиции в системе государственных учреждений. Как заметил Ф. Энгельс, французы в этом веке «говорили не о народах цивилизованных, а о народах полицизированных (nations polic'ees) [426] (игра слов: polic'e — цивилизованный, police — полиция). И тем не менее это возрастание влияния полиции до 1789 г. казалось современникам незначительным по сравнению с последующими годами. Действительно, роль политической полиции многократно возросла в ожесточенных политических сражениях революционных лет. Более того, борющиеся партии, в частности роялисты, еще до 10 августа 1792 г. пытались создавать свои собственные полиции в противовес официальной, находившейся в руках правительства.
426
Там же. Т. 21. С. 118.
Автор специального исследования о политической полиции, опубликованного в конце 1793 или в 1794 г., писал: «Полицию Парижа можно счесть за одно из чудес моего времени. Следовательно, один англичанин имел основание заявлять, что если чума могла бы раздавать должности, высшие чины, почести, доходы и крупные пенсии, она тотчас бы заимела теологов, утверждавших, что этой чумой является сопротивление причиняемым ею опустошениям» [427] .
Пренебрежительное отношение к исторической роли, сыгранной политической полицией во французской революции, которое и поныне преобладает в советской и зарубежной прогрессивной историографии, в основном связано с двумя причинами. Во-первых, такое пренебрежение является как бы антитезой нередко повторяющемуся утверждению в трудах консервативных историков, что революция увенчалась успехом в 1789 г. исключительно благодаря «полному ничтожеству» (nullit'e) политической полиции старого режима. Иными словами, казалось, что внимание к истории политической полиции способно будто бы затемнить глубинные социально-экономические предпосылки революции, хода и исхода классовой борьбы на различных ее этапах. Стоит ли говорить, насколько такое опасение несовместимо с научным пониманием истории, требующим выяснения причин весьма различного значения, удельного веса, который приобретали те или иные государственные и политические институты в различные периоды. Во-вторых, невнимание к роли политической полиции вызвано боязнью внести негативные черты в «образ» революции и сыграть тем самым на руку ее очернителям. В результате, однако, только закрывается путь к всестороннему и более четкому пониманию механизма власти и ее перехода в руки группировок, выражавших различные классовые интересы, и предоставляется монополия консервативным историкам на истолкование этих процессов.
427
Manual P. La police de Paris d'evoil'ee. Paris, Pan second de la Libert'e (1793–1794). P. 1.
Среди многих невидимых сражений, которые происходили в государственном и административном аппарате в годы революции, особое внимание заслуживает роль политической полиции в этой борьбе, а также столкновения в ее собственных рядах и воздействие этих столкновений на общий ход событий. Конечно, при этом свет и тени могут оказаться несколько сдвинутыми по сравнению с тем, какими они рисуются при рассмотрении главных направлений развития. Но история не нуждается в том, чтобы ее «улучшали». Важно не проходить мимо этого «сдвига», а найти ему объяснение путем включения истории политической полиции в общий контекст политической борьбы. Облик политической полиции являлся неизменно отражением правительства, орудием которого она была. Политическая полиция, как правило, не была «умнее» его, разделяла его неумение составить объективное представление о своих противниках, об их идеологии, планах и расчетах и особенно о взаимоотношениях между различными группами этих противников.
Все деформации, которые претерпевал революционный процесс, находили выражение (нередко утрированное) в действиях политической полиции. И дело здесь было не только в объеме полномочий, которые приобретала политическая полиция, как это склонны считать западные историки. Революция, чтобы быть успешной, должна уметь защищать себя, а это во многих исторических ситуациях было просто невозможно без увеличения мощи и эффективности репрессивных органов, направленных против происков внутренней реакции и иностранной интервенции. История знает случаи, когда именно отсутствие, бездействие или слабая эффективность таких органов как раз и развязывали репрессивные акции, самосуд толпы над врагами, которые могли вредить делу революции. Неизбежными оказывались различные ошибки и аномалии, отчасти в силу неопытности карательного аппарата революционной диктатуры, который еще только формировался в ходе событий. Суть в том, служили ли действия политической полиции подлинным интересам революции, или ссылками на такие интересы оправдывались акции, совершенно не соответствующие им.
На первых этапах революции разраставшийся аппарат политической полиции, разные звенья которого подчинялись одни центральным, другие — местным органам власти, в основном направлял свои усилия на ограничение активности народных масс, пугавшей сменявших друг друга у власти представителей либеральной буржуазии — сначала конституционных монархистов, позднее — жирондистов. После установления якобинской диктатуры действия политической полиции были направлены против контрреволюции, хотя в число ее агентов зачислялись вообще все недовольные политикой властей.
При изучении истории политической борьбы в годы революции следует обратить внимание на одно обстоятельство, имевшее определенное и немалое значение. Репрессивный аппарат, находившийся в непосредственном подчинении центрального правительства, точнее, Комитета общественной безопасности, составлял лишь часть — и притом меньшую — той полицейской организации, которая была призвана подавлять врагов республики. Центральная власть должна была действовать через полицейские органы муниципалитетов, а не раз случалось, что правительство и коммуны принадлежали к различным борющимся между собой группировкам. И это не могло не наложить определенный отпечаток на ход (если не на исход) борьбы.
Уже в октябре 1789 г. Парижский муниципалитет учредил Комитет расследования, являвшийся по существу тайной полицией. После падения монархии 10 августа 1792 г. Законодательное собрание приняло решение о том, что вся «полиция общественной безопасности» должна перейти в руки департаментских, окружных и коммунальных властей. Под руководством Комитета надзора были учреждены полицейские комитеты каждой секции Парижа и других городов. По закону от 21 марта 1793 г. в каждой коммуне и секции учреждались революционные комитеты в составе 12 человек каждый. Первоначально их обязанности сводились к надзору за иностранцами, но вскоре они приобрели функции политической полиции, одновременно оказавшись под контролем Комитета общественной безопасности. Это было уже в разгар террора.
Террор — страшное орудие достижения внутриполитических и внешнеполитических целей. Страшное не только своей жестокой сущностью, но и тем дегуманизирующим воздействием, которое он оказывал и на сам репрессивный аппарат, на людей, руками которых осуществлялся террор, и — в большей или меньшей степени — на все население, вовлеченное в сферу его действия. Было бы, конечно, и антиисторично, и попросту наивно отождествлять все случаи и виды террора, игнорировать их неизбежность на определенных стадиях развития общества, не понимать, что не раз террор был неминуем, входил в «цену», которую должны были уплатить народы за социальный прогресс. Но вместе с тем никак нельзя преуменьшать эту «цену», включая прямые и косвенные последствия ее уплаты.
Истории хорошо известна моральная деградация участников реакционного террора в разных странах и в разные исторические периоды. Однако, разумеется, такая коррозия нравственного облика не обошла стороной многих участников революционного репрессивного аппарата. И не только потому, что не были и немыслимы вообще революции, которые делались бы исключительно руками честных и бескорыстных революционеров. В движения неизбежно втягивались массы людей, принадлежавших к различным слоям общества, на сознание которых накладывали отпечаток условия жизни, собственнические инстинкты, обычаи, нравы, социальная психология старого, дореволюционного общества. Кроме того, среди этой массы в целом искренне преданных революции людей всегда находилось немало тех, кто стремился погреть руки на участии в преследовании действительных или мнимых контрреволюционеров.