Судный день
Шрифт:
Я испугался, что Альберт уснул, однако он вдруг вновь заговорил:
– Я не желал ему смерти, но… ни о чем не жалею. – Взгляд его сделался отстраненным. – Я родился и вырос в небольшой деревушке под названием Фонтене-ле-Конт, где у моего отца была небольшая винодельня. Оттуда за день можно добраться до Лa-Рошели, но об этом я еще расскажу. Мы делали не самое лучшее вино в мире, но выручали за него достаточно, чтобы прокормить семью. Торговля у отца шла бойко, и со временем он начал продавать не только собственное вино, но и то, которое делали в соседских винодельнях. Он часто ездил продавать вино в Нант, Лe-Ман и Тур, а несколько раз доезжал даже до Парижа. Дела у отца шли прекрасно, и в наших местах его уважали. Мало-помалу, благодаря его умениям, он скопил небольшой капитал и стал совладельцем небольшого банка в Ньоре – городке неподалеку от нашей деревни. Когда отец был в отъезде, на хозяйстве оставалась мама, а помогала ей прислуга, да и мы с братом старались изо всех сил. Хотя мы и были маленькими… – в глазах Альберта блеснули слезы, он сглотнул слюну и продолжал: – Мой брат
На него нахлынули воспоминания, и мы решили дать ему отдохнуть и прийти в себя. Бигги тотчас же принесла суп и немного теплой воды – утолить жажду.
Поев, Альберт задремал, и мы с Бигги по очереди выходили на двор подышать. Ты тогда еще не вернулся, Петтер, но с лошадьми неплохо потрудился – они успокоились и выглядели довольными, особенно когда мы их покормили и поменяли им воду.
Немного погодя Альберт проснулся и продолжил рассказ.
– Тогда были сформированы легионы, которые мы называли дьявольскими. Драгуны квартировались в протестантских домах, а возражать мы не имели права. Солдаты могли как угодно издеваться над нами, унижать и… и… – Альберт тяжело вздохнул, – начали они с “малого” – шумели, мусорили в доме, обжирались нашей едой, а объедки кидали на пол… Они вламывались в отцовский кабинет и хватали его книги. Отец очень любил читать, а солдаты вырывали страницы и использовали их для розжига или когда ходили по нужде. Так нас вынуждали стать католиками. Если бы мои родители согласились принять католичество, солдаты тут же убрались бы из нашего дома, а отец получил бы вдобавок денежное вознаграждение – кажется, ливров пятьдесят или сто, так они говорили. Но мои родители не желали отрекаться от нашей веры и не сдавались. Солдаты зверели. Убивать им не разрешалось, и мы знали об этом, однако они могли далеко зайти в своей жестокости. Они издевались над прислугой, и многие из слуг покинули нас. Они испражнялись в готовые для продажи бочки с вином, пьянствовали, а однажды засунули мне в рот воронку и принялись лить туда воду… я… я думал, что захлебнусь и умру…
И здоровенный мужчина передо мной так вцепился в одеяло, что костяшки пальцев у него побелели. По лбу градом катился пот.
– Мой отец решил съездить в Лa-Рошель – разузнать, как оттуда уплыть за границу. Ему, естественно, пришлось держать это в тайне, и правду знала только мама. Мы же полагали, что он, как обычно, отправился по делам. Когда он уехал, нам стало еще тяжелее. И однажды… они… солдаты… В тот день они не просыхали, и… – Альберт затрясся всем телом, а губы скривились, будто от боли.
Пытаясь взять себя в руки, он заморгал и зашелся в кашле. Бигги подала ему воды и отерла со лба пот.
– Они… они надругались над моей матерью, прямо на глазах у нас с братом. Солдаты крепко держали нас – двоих мальчишек десяти и четырнадцати лет, – а в глаза тыкали палками, чтобы мы их не закрывали… Шестеро мужчин – они надругались над ней. Я тогда крикнул, что убью их, я поклялся… Но они только смеялись – еще бы, в их глазах я был лишь щенком… На следующий день вернулся отец. Мама сделалась странной, разговаривала бессвязно, то и дело принималась плакать… Отец бросился на лейтенанта, командовавшего драгунами, хотел задушить его, но солдаты так вздули отца, что тот едва смог добраться до постели. А следующим утром мы нашли маму на кухне. Она повесилась. В тот же вечер отец собрал все самое необходимое, и ночью мы тайком ушли оттуда, ушли прочь. В Лa-Рошели отец нашел одного рыбака, который согласился переправить нас на лодке в Англию, и уже заплатил ему половину. По нашим землям протекает река Вандея, и по ней, в маленькой шлюпке, мы хотели добраться до поместья, принадлежащего другому семейству, и те помогли бы нам преодолеть последний участок пути, где Вандея заворачивает к западу, к Ла-Рошели. Отец шепотом рассказал нам об этом, когда мы тихо пробирались по берегу к спрятанной шлюпке. После, когда мы с братом Виктором забрались в лодку, отец протянул мне пояс с зашитыми в него деньгами, быстро обнял нас и… мы и опомниться не успели, как он столкнул шлюпку в воду… А сам остался на берегу. Мы забыли про всякую осторожность и закричали, а он крикнул в ответ, что должен похоронить Ребекку – мою маму – в освященной земле, что не может просто бросить ее. Лодку уносило все дальше по течению, и вскоре мы услышали крики и выстрелы. Потом другие изгнанники рассказали, что той ночью, на берегу, отца застрелили…
Со лба у Альберта ручьями стекал пот. Мы с Бигги переглянулись – нужно дать ему передохнуть. Он поел и напился, и пришло ему время справить нужду – тогда я довел его до ближайшего пустующего стойла, а потом мы обмыли его водой. Вскоре им опять завладел беспокойный сон.
Мы с Бигги по очереди переделали множество разных дел – например, вычистили лошадей так, что шерсть у них залоснилась и их стало не узнать. Ты, Петтер, к тому времени уже вернулся, поэтому слышал рассказ Альберта о том, чем закончилось его путешествие. Вряд ли ты захочешь, чтобы я его повторял, – память у меня никудышная и запоминать дословно я не могу.
Когда я вернулся в конюшню, Томас попросил меня сходить к Марии за едой для всех нас.
В трактире я обнаружил лишь плотника – тот держал на коленях пивную кружку и дремал у камина. На кухне нашелся хлеб, масло и сыр – захватив все это, я отправился обратно в конюшню, но на заднем крыльце столкнулся с Марией. Она несла ведро с парным молоком. Увидев у меня в руках еду, кисло усмехнулась,
– Не принесешь ли нам кружку молока? – спросил я.
– Для ведьмы? – быстро проговорила Мария.
– Ну-у, если ты о Бигги, то да…
– Нечего ей тут делать, ведьме этой! Как подойдет к хозяйке, той тотчас делается дурно. А теперь она и Альберту решила голову заморочить! Пока она здесь – ноги моей не будет в конюшне. И если профессорскому помощнику надо молока, то пусть сам и возьмет! – От ярости она брызгала слюной, а глаза горели гневом и ненавистью. Я замер, пораженный ее злобным ответом, а затем отыскал большую корзину для хлеба, положил туда четыре кружки и еду и вдобавок захватил кувшин молока.
Мария не глядела на меня, зато плотник проснулся и злорадно ухмыльнулся мне вслед.
Ели мы молча. Я понял, насколько история Альберта поразила нас.
Наконец Альберт проснулся. Бигги подогрела свое снадобье, но на этот раз накрошила туда хлеба и сама с ложки покормила больного. Старалась она, видимо, не зря: Альберт приободрился и приступил к рассказу охотнее, чем прежде.
– Мы с Виктором доплыли до Лa-Рошели, и рыбак, с которым у отца был сговор, от слова не отступился. Он даже не взял с нас денег – сказал, что отец заплатил за четверых. Семья, которая помогла нам добраться до Лa-Рошели, тоже исповедовала гугенотскую веру, и они тоже бежали от тех, кто пытался обратить их в католицизм. Отец продавал им вино – так они и познакомились. Люди эти были добрые и отзывчивые, а их сын с моим братом оказались ровесниками. Вся их семья также готовилась к побегу, и в путь мы отправились восьмером. Поздней ночью наше судно отчалило от берега, и спустя два дня мы высадились в Плимуте, на южном побережье Англии. По пути Виктор заболел. Его мучила тоска по родителям, а по ночам донимали кошмары – я будил его и как мог утешал. По-моему, болезнь поразила не только его тело, но и рассудок… Хотя откуда мне знать… Он отказывался от еды, стал молчалив и, оказавшись в Англии, зачах и через неделю умер. Схоронив его, мы с друзьями отправились дальше, в Данию, – во Фредерикии жили их родственники, тоже бежавшие из Франции. Я прожил у них, пока мне не исполнилось девятнадцать, – тогда я и нанялся конюхом на этот хутор. – Альберт по очереди оглядел нас. После сна взгляд его темных глаз вновь оживился. – Вам, конечно, непонятно, зачем я рассказываю о моем детстве. И как все это связано с убийством на датском хуторе… – на его скрытых густой бородой губах появилось подобие улыбки, – вы, верно, думаете, что Альберт чуток спятил?
Томас покачал головой и тихо проговорил:
– Жюль Риго.
Улыбка стала шире:
– Профессор не зря зовется профессором. Да, Жюль Риго.
Улыбка исчезла, и в глазах блеснула ярость.
– Драгунский лейтенант – тот, кто потворствовал бесчинствам и часто придумывал самые жестокие из них, – тот лейтенант звался Жюлем Риго. Четырнадцатилетним мальчишкой я поклялся убить его. С годами ненависть не исчезла, однако разум мой окреп. Я слишком люблю жизнь, чтобы позволить этому человеку вновь разрушить ее. Поэтому мне не хотелось его убивать, и тем не менее гнев взял верх, и удар получился сильнее, чем я того желал, – в голосе Альберта зазвенело отчаяние, – я не хотел его убивать. Сначала я вообще не собирался его трогать. Мне хотелось только поговорить с ним. Спросить, почему… что толкнуло его – в те времена еще юнца – на подобные злодеяния? Он лишь посмеялся надо мной и даже слушать не пожелал. Но когда я назвал фамилию, он вспомнил меня – или не меня, а мать с отцом – и начал осыпать мою мать оскорблениями. Тогда я не сдержался и ударил. Глазом моргнуть не успел – а он уже ворочается в снегу. Я опомнился и побыстрее ушел оттуда. От страха, что меня посадят за решетку, я решил сбежать с постоялого двора. Буря меня не пугала – я намеревался укрыться в лесу, а затем уехать за границу. Нанялся бы к кому-нибудь конюхом или пошел бы в солдаты… – Он усмехнулся и указал на нас с Томасом. – Это вы все испортили. Я уже подвел свою лошадь к воротам, как она услышала ржание за стеной и заржала в ответ. И тогда я понял, что путь мне отрезан. Я решил бежать через ворота позади хлева, но в ту же секунду в конюшне зазвонил звонок, и я уже одумался настолько, чтобы понять: если я не отворю, на моей совести будет еще несколько жизней. – Он махнул рукой. – А остальное вы знаете.
Воцарилось молчание. Наконец Томас кашлянул и спросил:
– Когда именно ты понял, что ваш постоялец, Жюль Риго, – твой старый французский знакомец?
– Несколько недель назад – недели три-четыре, когда он в первый раз здесь появился, я много времени проводил в лесу – валил деревья и заготавливал дрова. Возвращался поздно вечером, а уходил на рассвете. Поэтому столкнулся с нашим постояльцем лишь в самый последний его вечер здесь. Я не сразу его узнал, но понял, что прежде уже где-то встречал его. Но он при мне не разговаривал, оттого мне и в голову не пришло, что он француз. Только когда он уехал, я случайно увидел его имя в книге постояльцев и вспомнил вдруг… Меня будто обухом огрели по голове. Я так долго старался похоронить собственное прошлое – нет, не родителей и не брата, но ужасные события, которые привели к их гибели, а теперь это самое прошлое внезапно обрушилось на меня. Ничего не забылось, и не было ничему прощения. Ненависть осталась. Однако, как я уже сказал, за прожитые годы я научился здраво рассуждать. Так мне казалось. Когда он вдруг вновь объявился здесь, я знал, что должен поговорить с ним, выяснить почему, и… – Альберт смущенно почесал в бороде, – мне хотелось испугать его. Заставить испытать ужас, подобный тому, что овладел тогда моей семьей. Какая наивность – полагать, что прошлое в моем обличье сможет его испугать!