Судный день
Шрифт:
«Это» – бумага, которую она продолжала прижимать к груди.
– Не доверяешь? – с вызовом спросил Толик, считая, и правильно считая, что дело сделано и бумага сейчас будет у него. – Не давай! А я и сам не возьму!
Зина почувствовала его уверенность в себе и непривычную для нее жестокость, которая тем не менее ей нравилась. Вот же, не умасливал и не сменил тона, поняв, что выиграл свое. А был тем же Толиком, каким, как ей казалось, она его знала.
– Я не тебе. Я себе не доверяю, – попыталась она оправдаться. Да, в конце же концов, должна она выговориться и все выложить, что у нее
Зина пристально вглядывалась в него, желая в этот особый для нее момент последним чутьем разобрать, пока документ еще был у нее в руках, то ли она делает и тот ли он человек, которому вверяет, по сути дела, свою судьбу?! И оттягивала, до последней минуты оттягивала самый момент отдачи, а вдруг сердце да шепнет, да подскажет, или знак какой будет, и сразу откроется ей в ее внутренней смуте истина… Так, мол, а не иначе!
А пока говорила, спешила выговориться, занять наступившую внутри пустоту… О том, как вдребезги упился Чемоданчик, руки по сторонам, в сапогах прям и брякнулся… Как скотина… Побежала она, а юриста, ясное дело, в конторе нет, он дома еще подтяжки набрасывал… Даже не хотел ей бумагу отдавать, все приглядывался, не сошла ли баба с ума, что так рано прибежала, а до того ходила, мучила месяц, осторожненькой была, раздумчиво неторопливой… Еще бы быть ей неторопливой, когда все полетело с утра кувырком, да разве это юристу объяснишь? В голове путалось, когда возвращалась, и тут увидела издали, как яблочки ее золотые летят из корзинки… Сердце-то и закатилось… Совсем зашлось, уж чего она кричала, не помнит… А все-то из-за этой бумажки…
– Ты меня хоть любишь? – спросила, жадно ловя каждое его движение, все стараясь понять, чего от него ждать. Чего? – Ну поцелуй меня… Мне так плохо! Толик! Сильней! – сказала с отчаянием. – Ну сильней же! Господи!
Вырвавшись из его некрепких объятий, сама крепко, до судорог, вцепилась в него, чуть не придушив, поцеловала. Потом оторвалась и отдала бумагу. Порывисто протянула, прямо-таки сунула ему в руки, будто боялась, что в следующее мгновение раздумает и все тогда станет мучительней, невыносимей.
– Держи! – шепнула, или голос ее сразу сел, даже охрип. – Вся моя жизнь! Моя и Катьки!
Толик торопливо, но тщательно прочитал документ, правильно ли оформлен и какова печать на нем, и быстро, неуловимым движением спрятал в карман. На всякий случай оглянулся, не видел ли кто-нибудь. И это последнее, оглядка, а не то, как ловко он растворил в себе Зинину ценность, вдруг привело ее в ярость.
– Чего ты все оглядываешься? – вспылив, закричала она. – Чего ты боишься? Целуешь – боишься… Разговариваешь – опять боишься! Я ведь баба! Баба, понимаешь! Меня ославить ничего не стоит! Но я-то не боюсь!
– Да нет… – сказал Толик, стараясь Зимины порывы как-то смягчить. Он догадывался, какие сомнения продолжают бушевать в ее груди. – Я просто посмотрел, где Костя… Он же спирт мне должен вынести с завода… Как бы не забыл…
– Успеется, – сказала Зина и снова приникла к нему. – Ты со мной, Толик, поговори… У меня на душе кошки скребут… Уж так плохо… Так плохо…
– Потом, Зинок, – пообещал Толик. – Костик ждет. – Все он понимал, и про Зинины мучения тоже понимал, но не мог уже оставаться, бумага была при нем, и надо было теперь, пока Зина не раздумала, удобно уйти.
– Да шут мне с ним! С твоим Костиком! – закричала она. – Подождет! Или у тебя все по часам расписано… Получил с меня, торопишься получить с другого?
– Тише… Зинок, тише… – снова попытался урезонить Толик, но Зину прорвало, будто сейчас почувствовала свои права вести себя как она захочет.
– Не буду тише! – вскрикнула она и даже попыталась еще повысить голос. – Не хочу тише… Тебе понятно? Я дом отдаю! Пусть все знают!
И опять Толик полез на рожон, хотя добивать раненую женщину было совсем не с руки. Но слишком был он самоуверен, оттого-то и просчитался.
– Ты что же, – спросил впрямую, ощетинившись. – Ты что же, считаешь, что вместе с домом меня купила, что ли? Тогда я твою фитюльку могу и вернуть!
Конечно, пригрозил, взял, как выражаются, Зиночку «на понт», на испуг. Но не вышло. Не рассчитал он Зининых самотерзаний и поплатился за свои слова. Она тут же уцепилась за них, за это некстати и впопыхах произнесенное слово «фитюлька».
– Ах, фитюлька! – спросила взъярясь. – Фитюлька, значит? Верни!
– Ну, Зина… – попытался смягчить Толик, умиротворить голосом, но Зину понесло.
– А я сказала верни! Фитюльку! Слышь?
И кулачки сжала, глядя на него с ненавистью, распалилась, не унять. Все бабы таковы: уж попадет шлея под хвост, так и от недавней любви ничего не останется… И пуще к слову они цепучи, как там говорится: у мужика слух в глазах, у бабы зрение в ушах! Лучше бы помалкивать. Молчание-то всегда на любовь похоже. Что и не доскажешь, сами довоображают. Все равно никогда не поймешь, чего они, пока ты свое внушаешь, на самом деле себе представляют… Никогда! И уж чувствуя, что потерял, не вернешь, отдавать надо, хотя невозможно было отдавать, Толик медленно полез в карман, произнося с угрозой:
– Вот уж, Зиночка, чего не ожидал… – Все копался в кармане, все медлил. – Вот уж не ожидал… Ладно. Как у нас говорится: «Любовь любовью, а денежки врозь!» – И неуверенно протянул драгоценность. Теперь еще ярче понимая, какой же он лопух, что так, зазря, из-за пустой лишней минуты да глупого гонора потерял навсегда… – Жил, – произнес, – и еще проживу… Без всяких… Прощевай, подружка!
Отдал и пошел, ругая себя последними словами, но Зину тоже ругая за ее неуравновешенность, бешенство чувств, которые не смог унять. Впрочем, в этом крутом повороте совсем крошечный выигрыш был все-таки за ним. Он ее оставлял, а значит, последним наносил удар. Синячок, проиграв целое сражение!
Но чувствительной Зине и того достаточно было, чтобы вдруг опомниться.
– Толик, – позвала она со страхом, даже наперед его забежала, чтобы остановить. – Толик, подожди!
Как ни хотел казаться непреклонным, но остановился. Все-таки это был единственный шанс что-то вернуть.
– Я и правда испугалась, – созналась, заглядывая ему о лицо. – Страшно стало, что тебе я не нужна! Что дом мой тебе нужен… Но ведь я написала! Я отдам! Толик! Потом отдам! Мне только надо привыкнуть к этому… Чтобы не сразу… Ну!