Сука-любовь
Шрифт:
Даже теперь — теперь, когда его карьера рок-музыканта закончилась игрой на рождественских утренниках и работой для «мальчуковых» групп, — его любовь к инструменту не совсем прошла. Для Вика тому было что-то романтичное в квартирке над магазином «Рок-стоп». Был дождливый вторник — день, который Эмма и Джо выбрали для няни, — когда он в первый раз привел ее сюда. Он включил свет, и она взорвалась смехом — то ли от радости, то ли от нервов, он не смог определить, — затем, осмотревшись, она прошлась, безумно, как пьяная,
— Мне кажется, ты говорил, что хозяин собирался убрать все это куда-то в чулан, — сказала Эмма в ритме, совпадающем с ее танцем.
— Да, — ответил он, подойдя к ней со спины и останавливая ее движение, — но, когда я увидел, что в них находится, то передумал.
Он протянул руку к ящику перед ними, поиграл с замком; раздался щелчок, и их взорам открылась нежащаяся в фиолетовом бархате алая «Гибсон Ховард Робертс фьюжн», гитара, на которой играл Джанго Рейнхардт.
— Боже, это великолепно, — мягко сказала Эмма, повернув голову; ее губы коснулись его шеи.
Вик кивнул, снял руки с ее талии и начал перемещаться от футляра к футляру, открывая замки: в этом углу лежит бирюзовая «Гилд старфайер», там — серебряная «Бэк педал стил»; это шестиструнная «Босса», а здесь — черная «Риккенбаккер-335», вроде той, на которой играл молодой Пит Тауншэнд. И наконец Вик подошел к лежавшему в центре комнаты, отдельно от других, футляру с «Гретч-1600», полуакустической гитарой с кленовым темно-красным корпусом.
— Вот она, — сказал Вик, опускаясь на пол, словно совершая акт коленопреклонения, — это моя.
— Что ты имеешь в виду? — со смехом спросила Эмма.
— Ну… — сказал он, закрывая футляр, — мне негде взять две с половиной тысячи, которые Френсис хочет получить за нее. Но он пообещал мне держать ее для меня, пока я их не достану. Что, — Вик улыбнулся, — возможно, не случится никогда.
— Зачем тогда ему это? — спросила Эмма.
— Когда-то я был чрезвычайно маленькой рок-звездочкой — люди, вроде Френсиса, все еще рады делать мне одолжения.
Эмма посмотрела на него, с нежностью улыбаясь. Комната казалась залитой сиянием звезд, свет единственной голой лампочки под потолком отражался в разноцветных искорках от поверхностей гитар. Целуясь, они ввалились в соседнюю комнату; отодвинув в сторону электрическую мандолину, они занимались любовью на нейлоновых простынях раскладной софы. Роскошь окружавших их инструментов компенсировала убогость обстановки.
— Почему ты выбрал ангела? — спросила Эмма позднее, водя пальцем по татуировке на его левом бицепсе: это была фигура гермафродита в темносинем балахоне со сложенными крыльями и золотым лицом.
Он блаженно улыбнулся.
— Потому что я сделал ее в Сан-Франциско во время нашего первого и последнего
— Как голубых?
— Только в Албании вы можете встретить столько мужчин с густыми усами сразу в одном месте, — он мечтательно погладил себя по подбородку. — Поэтому выбор был не велик: или ангела, или… короче, остальные татуировки, которые еще мог сделать тот малый, были все на одно лицо, словно были нарисованы Томом из Финляндии.
— Больно было?
— Да. Наверное. Я был тогда немного не в себе, — он усмехнулся; Эмма, подняв брови, саркастично покивала головой, мол, это не удивительно. — Но зато потом точно было больно. Она и сейчас иногда болит; по крайней мере, чешется — летом особенно… ау!
Вик оторвался от созерцания трещин, паутиной расползшихся по потолку, и повернулся к Эмме. Она сжала его плечо руками, пытаясь собрать кожу гармошкой.
— Что ты делаешь?
— Пытаюсь заставить ангела полететь. — Эмма убрала руки. — У моего дяди Джерри было по черту, бросающих лопатами уголь, на каждой ягодице.
Вик весело посмотрел ей в глаза.
— А в полиции нравов Корка знали о том, что твой дядя показывает тебе свою задницу?
— Никогда не задумывалась об этом. Весь фокус был в самом отверстии…
— О, пожалуйста, поподробнее…
— … из него выбивался огонь. И когда он шел, казалось, что это два черта поддерживают огонь в его заднице.
Вик слегка отодвинулся, на его лице застыла маска влюбленного недоверия:
— А у вас там свои прибабахи в Ирландии, а?
Она рассмеялась; он изобразил ирландский акцент:
— Эй, чем мы займемся сегодня вечером, Симус? О, я знаю! Джерри, мальчик мой, снимай штаны, снимай трусы и пройдись для нас еще разок до площади! Это будет чумовое шоу. По крайней мере, хоть рекламу сделаешь…
Она снова рассмеялась; он тоже. Затем, отдышавшись, Эмма погладила его по плечу и спросила:
— Какой это ангел?
— Чего?
— Ну, их ведь четыре там… Габриэль, Рафаэль, Микаэль и… еще один. Не помню сейчас. Это которые с именами. Архангелы.
Он пожал плечами, одновременно мотнув головой.
— Не знаю. Наверное, это ангел песен о неразделенной любви.
Эмма улыбнулась и поцеловала его в плечо, прямо в золотую головку ангела; затем она села на кровати, огляделась вокруг, посмотрела в другую комнату, где футляр от гитары все еще лежал открытым.
— В первый раз я мечтала о тебе, когда ты играл на гитаре… — Эмма прислонилась спиной к стене, подтянув колени к груди. Она слегка поежилась, хотя стоявшая у кровати газовая горелка образца шестидесятых была включена на полную мощность. Эмме часто бывало холодно, даже когда она чувствовала теплые прикосновения Вика; даже летом она мечтала о теплом одеяле, грелке с горячей водой и пуховой накидке.