Сука-любовь
Шрифт:
Они были славными, те первые несколько дней. Между заботами о Джексоне и возложением цветов на Кенсингтон-Гарденс, объяснявшим Джо ее отсутствие, Эмма каким-то образом находила время навещать его, почти с такой же частотой, с какой у него возникало желание. Все его сессионные работы были отменены — похоже, что внезапно стали востребованы только пианисты, играющие траурные марши. Впрочем, Вика удивляло, что общая атмосфера была, скорее, праздничной: он гонял по запруженным людьми улицам на своей «ламбретте» выпуска тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, и каждый день ему представлялся официально объявленным нерабочим днем. Вику иногда хотелось поделиться своими впечатлениями с Эммой, но он понимал, что этого делать не нужно, поскольку даже во время экстаза ему приходилось сохранять крупицу благородной скорби.
ДЖО
Джо был одним из тех людей, которые борются со своим неуклонным превращением в консерваторов. Он вырос в семье социалистов, и для него существовал ряд вещей, к которым он инстинктивно испытывал, прежде всего, чувство презрения: частная медицина, частное образование, налоговые льготы для богатых и тому подобное. И все же по мере того как он взрослел, он все больше и больше сознавал, что это его презрение было не более чем импульсивной животной неприязнью.
И это произошло вовсе не из-за того, что ощущение роста личного благосостояния исподволь потеснило радикальные «левые» настроения: он заведовал биохимической лабораторией «Фрайднера», международной фармакологической корпорации с головным офисом в Германии. Тридцать шесть тысяч фунтов годового дохода, конечно, позволяли ему прожить и обеспечить безбедную жизнь его жене Эмме и ребенку, Джексону, но не могли перевернуть его в сущности социалистического мировоззрения. На самом деле, работа на «Фрайднер», похоже, подогревала то, что осталось в глубине его души от студента-бунтаря. В частности, этому способствовало продвижение по служебной лестнице, ставшее результатом тенденции перенацеливать способных служащих, таких, например, как Джо — ярко выраженного интеллектуала с докторской степенью Уорвикского университета за исследование взаимосвязи нуклеиновой и аминокислот — с теоретических поисков и практических исследований на административную работу и менеджмент среднего звена. Таким образом Джо избежал судьбы ученого сухаря, простаивающего всю жизнь в толпе таких же среди пробирок и микроскопов; тем не менее призрак этой судьбы, витавший над его карьерой, вызывал в нем отвращение к корпоративному капиталу. Но если такие мысли теперь и появлялись у него, то лишь на время, и Джо, более занятый самоанализом, чем когда-либо, признавал вскоре, что это был продукт субъективной озлобленности, а не объективной критики.
Кроме того, он обратил на это внимание, его душа перестала парить.
Эмма и Джо не смотрели похороны вместе. Наличие трений между ними стало слишком заметным во время другого большого телевизионного события недели — обращения королевы к народу. Они смотрели его в обществе Сильвии, матери Эммы, или миссис О’Коннел, как теперь был вынужден к ней обращаться Джо: ее гордость, главный персонаж трагикомедии в постановке Альцгеймера, не позволяла ей мириться с тем, что какой-то голубоглазый мужчина с жесткими чертами лица (совершенно незнакомый!) называет ее по имени.
Джо всегда ненавидел рождественские обращения королевы. Его настоящий отец, дантист, много старше его матери, умер, когда ему было четыре года; спустя два года его мать вышла замуж повторно за чехословацкого иммигранта по имени Патрик, дымящего трубкой апологета дисциплины, которого, она настаивала на этом, дети должны были принять вместо отца. Мать в официальном порядке сменила фамилии всех членов семьи на фамилию мужа — Серена, — лишив таким образом Джо его простой англо-саксонской фамилии Лодж. Патрик состоял из противоречий: несмотря на наличие политических взглядов, близких к идеям марксизма-ленинизма (эти взгляды можно было предполагать в любом выходце из Восточной Европы шестидесятых), он был убежден, что его пребывание на этих берегах требовало от него стать «больше-агличанином-чем-все-вы». Каждое утро он покупал «Дейли экспресс» — из-за маленького человечка с Крестом святого Георга на щите на обложке, — а еще он заставлял всю семью собираться в Рождество ровно в три часа перед телевизором и изображать удовольствие от бесконечных монарших банальностей по поводу жизнедеятельности Содружества.
Но в этот раз Джо испытал смутное сочувствие к Елизавете Второй, сидевшей на фоне голубого летнего неба над Букингемским дворцом, неба, говорившего: «Это
«С тех пор, как ужасное известие прошлого воскресенья…»
— Она вовсе так не считает, — произнесла Эмма. Она пристально смотрела в экран, сильно хмурясь, что трудно было определить по сдвинутым к переносице бровям, почти полностью выщипанным, скорее — по непривычным глубоким бороздкам, появившимся на ее лбу, там, где кожа ее была девственно гладкой и белой, как первый снег. — Посмотрите на ее глаза. Такие холодные…
— Мне они кажутся испуганными, — сказал Джо.
Эмма недовольно фыркнула и отвернулась. Они сидели на софе, дизайн которой она разработала сама, когда работала, еще до рождения Джексона, в «Чейзе», магазине мебели для богемы в Чапеме; Эмма расположилась на краю с высокой резной спинкой, Джо — на краю с единственным подлокотником из кованого железа. Сильвия сидела между ними. Дочь постоянно дергала ее за руку, всю в печеночных пятнах. Краем глаза Джо видел, как при каждом тычке кожа на тыльной стороне кисти собиралась в гармошку.
«И вот что я говорю вам теперь, как ваша королева и великая мать, говорю от чистого сердца…»
— Ну да, — протянула Эмма.
Джо потупил взгляд, смущенный ехидством Эммы, которое настолько не вязалось с ее обычным поведением, что этот выпад выглядел неуклюжим и вымученным, как игра плохой актрисы. Он вдруг почувствовал жар, так иногда бывает, когда становится стыдно за кого-то другого, и его рука инстинктивно потянулась к правому уху. Черты лица Джо были в целом правильными — правильными при беглом взгляде, то есть ни большими, ни мелкими (хотя кончик его носа был более плоским и широким, чем спинка, о чем он, конечно, знал, и даже считал, что это придает ему вид боксера или борца) — за исключением мочек ушей, которых попросту не было: уши Джо выглядели так, словно мочки были срезаны во время какой-то невероятной аварии на производстве. В юности, когда мочки, несомненно, становятся второй по значимости эрогенной зоной, Джо был очень обеспокоен такой недостачей — первая подружка просто бросила его из-за этого — и начал тогда тереть и растягивать их в попытке увеличить. Привычка сохранилась; мотивация, в целом, угасла, хотя частенько он смотрелся в зеркало и гадал о своей старости: тогда как большинство мужчин обрастут размашистыми лопухами, одарит ли она его мочками нормального размера?
«Она была исключительно одаренной женщиной…»
— Ну ради бога! Хоть раз скажи что-нибудь от души!
— Что ты еще от нее хочешь? Это единственный способ выражения, который она знает.
— Ну, это ее шанс все изменить. Найти контакт!
Сердце Джо ухнуло вниз. Она выглядела совсем другой, не такой, какой он ее знал: спокойной, благожелательной и добросердечной. Она говорила, как все эти придурки, которых телевидение ежедневно выдает за «глас народа». Они все выглядели такими несчастными, эти люди, словно жертвы террора. Он прочитал среди вороха статей в рубрике какого-то журналиста, что люди, пришедшие публично поучаствовать в трауре, были каким-то образом связаны с отверженной, изгнанной Дианой. Джо знал, однако, что связаны они были вовсе не с ней, а с истерией; это шумиха, созвучная их собственной потребности слышать то, что они хотели услышать, привела их туда. Это был диагноз.
— Я знаю эту женщину, — промямлила Сильвия. Она сняла свои очки с синими линзами и ткнула пальцем в одного из гвардейцев на экране.
— Правда, мам? — изумилась Эмма, повернувшись к ней с выражением надежды на лице.
— Да, — уверенно ответила Сильвия. — Это миссис Ирвинг из булочной.
«…никогда не теряла своей улыбки и способности смеяться…»
— Не может быть, мама, ты помнишь… — И тут она запела: — «Боже, храни нашу милостивую королеву, да здравствует наша благородная королева».