Сукины дети (сборник)
Шрифт:
– Разве она ваша? – кротко удивляется Левушка и прячет фотокамеру за спину.
– Отдайте камеру! – не повышая голоса, повторяет старший.
– Лева, пас! – кричит Игорь, неизвестно когда и как оказавшийся за спиной у «чехословацкой» группы, и вытягивает руки: дескать, ловлю!
Левушка неловко кидает фотокамеру Игорю. Тот едва успевает поймать ее и тут же получает сокрушительный удар в переносицу. Удар, надо сказать, профессиональный, потому что Игорь валится наземь, как сноп. Истошно визжит Сима, Левушка бросается Игорю на помощь, но двое бравых пареньков
Старший вскрывает камеру: камера пуста, пленки нет.
– Где пленка?
Левушка с заломленными назад руками пожимает плечами:
– А ее и не было…
По знаку старшего Левушку быстро ощупывают – пленки нет.
– Я ж вам сказал: не было. Шутка!..
Старший коротко размахивается и в сердцах расшибает камеру о стену. Всхлипывают осколки. Вся операция занимает не более нескольких секунд.
Потрясенные и притихшие, стоят в театральном переходе артисты.
А слаженная группа «бойцов невидимого фронта» молча удаляется по пустынному коридору.
…В кабинете директора хлопочут врачи. Бледный Юрий Михайлович в расстегнутой рубахе лежит на директорском диване.
– Сволочи! – не может успокоиться Анна Кузьминична. – Нет, я этого так не оставлю!.. Я натравлю на них прокуратуру!
– Успокойтесь, Анна Кузьминична! – директор дрожащими руками наливает в стакан воды. – Выпейте тархунчику!.. Артисты погорячились… Они люди нервные!..
– Оставьте! – Анна Кузьминична отталкивает стакан. – Таким нервным место в Лефортове, а не на советской сцене! Будь моя воля, я бы их…
– Анна Кузьминична, – просит с дивана Юрий Михайлович, – соедините меня с Николаем Андреичем! А вы, Петр Егорыч, соберите труппу на последний разговор…
В репетиционном зале – звенящая тишина. Тишина, чреватая взрывом. Юрий Михайлович говорит внятно и раздельно, проверяя доходчивость сказанного внушительными паузами, – точно швыряет камешки с обрыва, всякий раз терпеливо дожидаясь, когда снизу донесется глухой стук…
– Я хотел бы довести до вашего сведения, что руководящие инстанции, получившие подробную информацию о ненормальной ситуации, создавшейся в вашем коллективе, настаивают на немедленном расформировании труппы. В ближайшие дни в театре будет работать специальная комиссия из представителей партийных и советских органов совместно с представителями общественности, которая все тщательно взвесит и разберется в безобразиях, которые здесь происходят…
Юрий Михайлович встает из-за стола, давая понять, что обсуждать сказанное не входит в его намерения. Он знает, что речь его произвела на аудиторию самое сильное впечатление и возможные прения могут это впечатление ослабить. Но он не знает, что последняя точка в сегодняшнем разговоре будет поставлена не им…
– Простите! – звонким голосом говорит Левушка. – Но прежде чем вы и ваши коллеги покинете этот дом, мы тоже хотели бы довести до вашего сведения кое-что. В знак протеста против незаконных и антигуманных действий руководства по отношению к нашему коллективу мы объявляем голодовку!..
– Что они объявляют? – переспросила Анна Кузьминична, не умея сразу переварить пугающий смысл услышанного.
– Голодовку! – Юрий Михайлович сверлит Левушку немигающим взглядом, как факир, внезапно разучившийся заклинать кобру.
– Наши требования! – продолжает Левушка. – Первое. Немедленно аннулировать приказ об увольнении актеров. Второе. Восстановить в репертуаре все спектакли Рябинина. И наконец, третье. Вернуть Рябинину советское гражданство и должность художественного руководителя театра. Пока эти требования не будут выполнены, мы прекращаем с вами всякие переговоры. В ответ на возможные попытки остановить голодовку силой мы вынуждены будем прибегнуть к самосожжению.
– К чему прибегнуть? – снова не врубается Анна Кузьминична. Видимо, слово «самосожжение» кажется ей некоей литературной метафорой.
– К самосожжению! – раздраженно отвечает Юрий Михайлович. Похоже, он и сам не может до конца поверить в серьезность всего происходящего.
– Что же касается лично вас и вашей компании, то мы предлагаем вам в течение пятнадцати минут покинуть помещение театра. – Левушка смотрит на часы. – Сейчас в подвале находятся трое наших товарищей. У них есть пакля, газеты и канистра с бензином. Если через пятнадцать минут вы еще будете находиться в этом здании, они, не дожидаясь дополнительного сигнала, совершат акт самосожжения.
– Тоже фокус? – тихо спрашивает Юрий Михайлович. – Как с пленкой?..
– Приглашаю вас лично убедиться в том, что это не выдумка, но не дольше, чем в течение тех же пятнадцати минут.
– Товарищи, – после долгого молчания снова тихо говорит Юрий Михайлович, – вы отдаете себе отчет… Это же политический шантаж… Неужели все в театре поддерживают эту дикую провокацию?
Юрий Михайлович обводит глазами присутствующих. Венецианский карнавал. Лысая гора. Съезд шизофреников. Даже у детей – глаза, как у леших.
– Вас устраивает такой ответ? – после выразительной паузы интересуется Левушка. – Или все-таки хотите посмотреть подвал?
Ситуация преглупейшая… Поддаться на провокацию, потребовать доказательств… Снова стать общим посмешищем…
– В таком случае, – продолжает Левушка, – не смеем вас больше задерживать. Боря!..
Игорь!.. Проводите товарищей… У нас слишком мало времени, – он деловито смотрит на часы.
…Группа «товарищей», эскортируемая стрижеными мальчиками в чехословацких костюмчиках, безмолвно движется по театральному тоннелю в направлении служебного входа…
…А в театре уже происходит нечто невообразимое!.. Актеры тащат театральную мебель… Баррикадируют двери… Заколачивают окна… Рабочие сцены стараются вовсю.
Театральный столяр Кондратьич, красноносый и вечно пьяненький, прилаживает к заколоченной двери леденящий кровь плакат: «Осторожно! Заминировано!»
– Хорошо придумал! – хвастается Кондратьич. – Теперь пусть только сунутся!..
– Что значит «заминировано»? – холодеет Левушка. – Здесь же дети!..