Сулла (илл.)

Гулиа Георгий Дмитриевич

– Вполне.

– Извините нас за грубость, но мы – солдаты, – сказал Сулла. В его глазах начал гаснуть ярко-голубой оттенок.

– Нам все ясно, – сказал Сервилий. – Мы не в обиде, ибо мы пришли не затем, чтобы обижаться.

– А зачем же?

– За ответом на наши предложения.

– Но ведь такие предложения означают, что вы имеете дело с побежденными…

– То есть?

– А очень просто! – Сулла сжал кулаки. – Можно ли вовлекать нас в переговоры, не обещая ровным счетом ничего?

– Как так – ничего? – удивился Сервилий.

Сулла

выставил кулаки напоказ:

– Вот – мы. А вы хотите, чтобы мы расслабили пальцы и подали вам руку. И тогда вы зажмете нам пальцы деревянными, неумолимыми тисками, какие употребляют палачи в Мамертинской тюрьме. Вы будете смеяться, а мы – рыдать от боли. Вот что вы предлагаете.

– Это не так! – запротестовал Брут.

– А как же? – Сулла размахивал кулаками.

– Я снова повторяю во всеуслышание: все законные требования твои будут вполне удовлетворены.

– Законные! – воскликнул Сулла, и кулаки его сшиблись в воздухе. – А кто определит их законность?

– Мы вместе с тобой.

– Голосованием, что ли?

– Может, и так. Способ в данном случае неважен. У нас в этом смысле богатые традиции.

– У вас – да, – двусмысленно произнес Сулла»

– Я снова могу повторить…

– Не надо!

Сулла задумался. Медленно-медленно тер себе щеки. Тер себе лоб. Покашливал. Не глядя ни на кого.

Брут и Сервилий почувствовали, что ничего путного из этих переговоров не получится. Суллу окружали тупые, одеревенелые лица. Истые солдафоны. Готовые на все по первому приказанию своего начальника. Ссылаться в беседе с ними на высшие принципы государства, общества или личности – пустая трата времени. Это видно по их рожам – раскормленным, скотским. Взывать к их человечности и благоразумию – значит рассчитывать на милосердие льва, целую неделю проведшего в жестоком посте. Эти люди признают один закон – закон меча. Если меч острием своим приставлен к их кадыку – это одно дело. Если же, наоборот, острие упирается в глотку их противника – дело совершенно другое. Закон в их сознании претерпевает метаморфозу только и только в зависимости от направления меча. При таком положении вещей успех переговоров маловероятен. Надо надеяться, что здесь не все зависит от желания этих солдафонов, что Сулла, как бы он ни был жесток и коварен, может понять кое-что, хотя бы из самых крайних эгоистических соображений. Из шкурных, как говорят в Остии.

Сулла глухо промычал:

– А много моих друзей убивают в Риме?

Брут ответил с готовностью:

– Все эти слухи преувеличены.

– Как?!

– Были прискорбные убийства. Не без этого. Все это случается, когда возникают беспорядки. Не всегда разбирают, где правый, где виноватый.

– Ложь! – процедил сквозь зубы Сулла.

– В Риме сейчас царит порядок…

– Ложь!

– За несправедливое кровопролитие закон строго карает виновников…

– Ложь!

Римляне были тверды:

– Сенат принял строгие меры к наказанию убийц…

– Все ложь!

Брут развел руками:

– Я даже

не знаю, что и говорить…

– Потому что сказать нечего!

– Я могу поклясться богами.

Сулла сощурил глаза. Он как бы мысленно рассчитывал, что лучше: выкинуть этих трибунов со всеми их потрохами за порог или выпроводить их с большим или меньшим почетом?.. Или же отдать на растерзание толпе солдат?

Его продолжительное молчание наводило страх на окружающих. Но римские трибуны, казалось, были совершенно безразличны к тому, что происходит в глубине души этого полководца. Они ждали. Они ждали его решающего слова.

А Сулла все молчал. Казалось, что полководца теперь уже ничто не волнует. Его мрачная душа мысленно находилась в Риме. Взору рисовался зеленый Палатинский холм, высокий и гордый Капитолий, где он никогда еще не был подлинным хозяином. Но сейчас, в эту минуту, как человек многоопытный, изощренный в делах хитроумных, всем сердцем чувствовал себя на высоте Капитолия. Перед ним великий город, и нет преграды, которая остановила бы его. Надо ли это доказывать? Кому-нибудь или самому себе. Видимо, нет. Он почему-то вспомнил Филениду. Много их, филенид, было, и многое бывало. Но подобной, пожалуй, нет. В этом молодом существе женского пола скрывалось нечто особенное. Никто бы в мире не смог объяснить, что есть это «нечто». Оно тем и прекрасно, что необъяснимо. Необъяснимо, – значит, непонятно. Но непонятно – не значит плохо. Напротив, непонятное, необъяснимое очень часто бывает столь притягательным, что больше не хочется жить без этого «нечто».

Было бы смешно объяснять какому-нибудь опытному мужу, сколь прекрасна Филенида, что в ней необычного… Может, проще все объяснить, сосчитав, например, количество лет ее жизни? Это же очень просто. И в то же время – разве Сулла не знал женщин этих лет? Разве только года определяют достоинства прекрасного?

Он так увлекся своими мыслями, что поманил к себе Эпикеда и шепотом спросил его, где эта прелесть, эта душа его – Филенида?

– Она здесь, недалеко от лагеря, – ответил слуга.

– Я хочу ее видеть.

Эпикед удивился.

– Возможно ли? – спросил он. – Возможно ли сейчас?

Сулла словно бы пришел в себя. Оглядел своих собеседников. Махнул рукою. И сказал Эпикеду:

– Ладно… Передай ей слова любви. Немедленно!

И снова махнул рукою. И вперил усталый взгляд в Брута.

– Что ты сказал? – прохрипел Сулла.

– Ничего.

– Мне послышалось?

– Возможно.

Сулла мизинцем прочистил правое ухо.

– Послышалось? – переспросил он.

Брут пожал плечами, – дескать, ведать не ведаю.

– Ты что-то хотел сказать? – обратился Сулла к Фронтану.

– Нет.

– А ты? – Сулла протянул руку, словно пытался дотронуться до Сервилия.

– И я, – проговорил Сервилий решительно.

– Значит, мне послышалось… – Сулла продолжал неистово ковырять мизинцем в ухе.

Потом скрестил руки на груди. Опустил голову. И сказал едва внятно: