Сулла (илл.)
Шрифт:
Обходя лагерь и с удовольствием принимая восторги воинов и их начальников, Сулла вдруг подумал о веках, которые уже позади, которые прошли и не вернутся более никогда, не вернутся вопреки пифагорейским утверждениям. Что ушло – то пропало. Так и только этому учит жизнь. Века, которые прошли, дали Риму первоклассного солдата. Этот солдат, в крови которого дисциплина, повиновение старшему по званию и самоотверженность, завоевал полмира. Он еще завоюет кое-что, и будь проклят Сулла, если это «кое-что» не есть вторая половина мира! От Геркулесовых ворот до Персидского залива
Вернувшись к своей палатке, Сулла поблагодарил Фронтана и других начальников за хорошее состояние войска. Едва он закончил свою мысль, как ему сообщили, что прибыли военные трибуны из Рима и просят у него аудиенции.
Сулла почесал затылок:
– Стоит ли с ними разговаривать?
Фронтан скривил рот: он догадывался, чего им надо, этим трибунам. Квестор Руф не видел ничего зазорного в том, чтобы поболтать немного с ними: от этого никого не убудет, не правда ли?
– Да, – согласился Сулла, – не убудет. Зови же их, – обратился он к Дециму.
Децим бросился исполнять приказание. Сулла распорядился позвать еще нескольких центурионов да привести на всякий случай в боевую готовность второй манипул, расположенный недалеко от претории. Центурион, с согласия Суллы, отдал приказ протрубить тревогу – лучше, если и другие манипулы будут в состоянии готовности.
Военачальники вошли в палатку и заняли свои места.
– Я боюсь за их жизнь, если они сболтнут лишнее, – словно бы невзначай бросил Сулла.
– Я могу гарантировать, – сказал наивный Фронтан.
Сулла усмехнулся:
– Ты-то гарантируешь, Фронтан, но как остальные? Мы же не можем ручаться… Впрочем, все зависит от того, что привезли с собою эти бравые трибуны.
Фронтан смекнул, в чем дело. Как говорят остийцы, наконец-то дошло до его мозгов. Он приказал придвинуть к палатке не только второй манипул, но и еще два других: пятый и шестой, особенно шестой, целиком состоящий из луканцев, весьма злых по нраву.
Военными трибунами оказались некие Харин Лабиен и Гней Регул. Сулла не ведал о них ничего путного и никогда о доблести их не слыхал: обыкновенные марианцы-выскочки! И вовсе не знатного рода, просто рядовые квириты. Сказать по правде, трибуны были бравые: широкоплечие, с четырехугольными чертами лица этрусков, носатые, лет под сорок. Пурпурные ленты тщательно пришиты к тогам, и башмаки на них – новенькие. Однако повадки что ни на есть ординарные: римское столичное офицерье, нахватавшееся приличия у подолов матрон, но не ставшее оттого подлинными патрициями. Одним словом, дерьмо!
Сулла смотрел на них, словно сквозь стекло, словно они были бесплотные, и чувств никаких не выказывал. Просто воспринимал их, как мокриц, заползших в эту славную палатку в Ноле. Даже не пригласил присесть. А сам развалился в жестком кресле, нарочито вытянул ноги.
– Долго мы будем молчать? – сказал Фронтан.
Сулла улыбнулся:
– Это надо спросить у них, – и кивнул в сторону трибунов, изображавших две статуи. Казалось, они не обращали внимания на унижение, которому подверглись столь явственным образом. Они сохраняли достоинство, присущее римским высшим магистратам: помесь чванливости и врожденной гордости.
– Мы готовы, – сказал Лабиен и присел на свободную скамью. Его примеру последовал Регул. Оба трибуна были серьезны, даже слишком. Чувствовалось, что прибыли они со слишком важной миссией. И важной и ответственной. Поэтому не смеют они опускаться до мелочной обиды, до личной неприязни. Пусть этим, если угодно, занимаются мятежники из лагеря в Ноле. Они же уполномочены самим Марием и сенатом. Вот кто они такие!
– Кто же из вас будет говорить? – спросил равнодушно Сулла.
– Я, – ответил Лабиен.
– Так мы тебя слушаем.
– Мы уполномочены великим Марием и римским сенатом…
Сулла прервал его:
– Кем? Кем?!
– Марием и римским сенатом, – повторил Лабиен очень сдержанно.
– Позвольте! – Сулла обвел взглядом своих военачальников. – А кто такой Марий?
– Марий? – Лабиен сделал паузу. – Гай Марий, не раз и не два раза избиравшийся консулом.
– А, – сказал Сулла безразличным тоном, – значит, тот самый Марий. А то развелось в последнее время всяких мариев, сульпициев и прочего сброда. Ну что ж, Марий так Марий – продолжай.
– Тот самый Марий, по приказу которого совсем недавно была сохранена тебе жизнь.
Сулла ни единым движением не изменил своего равнодушного вида, хотя все клокотало в нем и готово было разразиться жесточайшим вулканическим извержением.
– Мои начальники, – сказал Сулла, – осведомлены об этом из первых рук, и они не любят дважды выслушивать одно и то же.
В палатке было тихо и угрюмо. Все предельно напряглось. Даже сама тишина, которая бывает такой только перед бедствием.
Лабиен продолжал:
– Марий и римский сенат…
Сулла снова перебил:
– Кто? Кто?
– Марий и римский сенат.
– А не вернее было бы наоборот?
– Как это – наоборот?
– А очень просто. – Сулла иронически скривил рот. – Не проще ли так: сенат, ну и Марий, скажем? В том случае, разумеется, если Марий не замыслил стать диктатором и похоронить республику.
– Луций Корнелий Сулла, – официально обратился Лабиен, – я излагаю то, что мне поручено изложить.
Сулла подумал:
«Этот напыщенный индюк предложит мир от имени сената и Мария. Он сейчас начнет разглагольствовать, выкладывая то, чем его начинили в Капитолии…»
Лабиен сказал:
– Луций Корнелий Сулла, мне велено передать следующее: войско – все войско! – расположенное в лагере близ города Нолы, и все войско, могущее влиться сюда в качестве непредвиденного пополнения, должно быть передано под начало Гая Мария, главнокомандующего. Эту передачу можно будет осуществить, как только явится сюда особо на то уполномоченный военный трибун. Нам поручено заключить с тобою соответствующее соглашение и скрепить его подписями. Я кончил.