Сумасшедшее семя
Шрифт:
— Давка, как в старые добрые времена, приятель, — сказал позади добродушный голос. Тристрам сел на… на… — как сказать? На молитвенную скамью.
Священники во множестве мощно маршировали с большими толстыми свечами со взводом (нет, с причтем) мальчиков-служек.
— Introibo ad altare Dei…
Смешанные голоса летели в самую высь, с галереи в задней части здания ответила песнь:
— Ad Deum Qui laetificat juventutem meam [49] .
49
Приидем к алтарю
Это был какой-то совсем особый случай. Как игра в шахматы конями и слонами, вырезанными из слоновой кости, а не вылепленными из кусочков тюремного мыла. «Аллилуйя», —непрестанно гремело в ходе литургии. Тристрам терпеливо ждал Причастия, евхаристического завтрака, но молитва перед едой была очень длинной.
Бык-священник с тяжелыми губами повернулся от алтаря к пастве, стоя на краю кафедры, благословил воздух.
— Братие, — сказал он. Спич, торжественная речь, обращение, проповедь. —Нынче Пасха. Нынче утром мы празднуем воскресение или восстание-от-смерти Господа нашего Иисуса Христа. Мертвое тело Его, распятого за проповедь Царства Божия и братства людей, сняли с креста, запечатали в земле, как в нее втаптывают сорняк или пепел костра, но все-таки Он на третий день восстал, осиянный славой, как встают на небе солнце, луна, все светила. Он восстал, засвидетельствовав всему миру, что нет смерти, смерть — только видимость, не реальность; воображаемые силы смерти — лишь тени, а их власть — лишь господство теней. — Священник мягко рыгнул на постившийся желудок. — Он восстал, чтобы превознести жизнь вечную, не призрачную белогубую жизнь в некоей мрачной ноосфере… — («И-и», — сказала какая-то женщина позади Тристрама), — а полную или единую жизнь, где планеты танцуют с амебами, великие неведомые макробы — с микробами, кишащими в наших телах и в телах наших братьев-зверей; вся плоть едина, и плоть также хлеб, трава, ячмень. Он есть знак, вечный символ, постоянное обновление, ставшее плотью; Он — человек, зверь, хлеб, Бог. Его кровь стала также и нашей кровью через акт освежения нашей — вялой, теплой, красной, свернувшейся в пульсирующих сосудах. Его кровь не только кровь человека, зверя, птицы, рыбы; это также дождь, река, море. Это пульсирующее в экстазе мужское семя и молоко, обильно источаемое матерями людей. В Нем мы едины со всеми вещами, и Он един со всеми вещами и с нами.
Сегодня в Англии, сегодня во всем Англоязычном Союзе мы радостно празднуем, с цевницами, псалмами, с громким аллилуйя, воскресение Князя Жизни. Сегодня также в дальних землях, отвергавших в бесплодном прошлом плоть и кровь Подателя Вечной Жизни, Его восстание из могилы приветствуется с радостью, подобной нашей, пусть даже под лицами и именами чужеземного значения и варварского звучания. — Мужчина справа от Тристрама нахмурился при этой фразе. — Ибо, хоть мы называем Его Иисусом, истинным Христом, Он все-таки за пределами всех имен и превыше них, поэтому, вновь восстав, Христос слышит, как к нему радостно обращаются и почитают под именами Таммуза или Адониса, Аттиса, Бальдера, Гайаваты, и для Него все едино, как едины все имена, как едины все миры, как едина вся жизнь.
Священник временно замолчал; из паствы доносилось напряженное покашливание. Потом, с уместной для религиозной проповеди неуместностью, он вскричал в полный голос:
— Итак, не бойтесь. Среди смерти мы в жизни.
— А-а-ах, чертов бред! — вскричал сзади голос. — Ты не можешь оживить мертвого всеми своими прекрасными речами, чтоб тебя разразило!
С признательностью завертелись головы; завязалась драка, мелькали
— Я думаю, — невозмутимо сказал священник, — перебившему меня лучше бы удалиться. Если он не уйдет добровольно, может быть, ему помогут.
— Чертов бред! Проститутствуешь ради ложных богов, прости Бог твое черное сердце! — Теперь Тристрам увидел, кто это. Узнал лунообразную физиономию, красную от искреннего гнева. — Моих собственных детей, — вопил он, — принесли в жертву на алтарь Ваала, которому ты поклоняешься как истинному богу, прости тебя Господь. — Крупное тело в обвисшей фермерской одежде выталкивали в борьбе, в драке тяжело дышавшие мужчины, развернув его в правильном направлении, больно заломив руки за спину. — Прости вас всех Бог, ибо я никогда не прощу!
— Извините меня, — бормотал Тристрам, проталкиваясь со своей скамьи. Кто-то крепко зажал рукой рот его удалявшегося свояка.
— Боб, — доносился приглушенный протест, — боб бас бро… боб… боб. — Шонни со своим крепким пыхтевшим эскортом уже был в дверях. Тристрам быстро шел по проходу.
— Продолжим, — продолжил священник.
Глава 10
— Значит, — безнадежно сказал Тристрам, — ее просто увезли.
— А потом, — глухо сказал Шонни, — мы ждали, ждали, но домой они не пришли. А потом, на другой день мы узнали о происшедшем. Ох, Боже, Боже. — Он пудингом плюхнул голову на большую красную тарелку, сделанную из своих рук, и всхлипнул.
— Да, да, ужасно, — сказал Тристрам. — Они сказали, куда ее повезли? Сказали, что возвращаются в Лондон?
— Я обвиняю себя, — сказала спрятанная голова Шонни. — Я верил Богу. Я долгие годы верил не тому Богу. Ни один добрый Бог не позволил бы такому случиться, прости Его Бог.
— Все напрасно, — вздохнул Тристрам. — Весь путь впустую. — Рука его дрожала, держа стакан. Они сидели в маленькой лавочке, торговавшей водой, слегка тронутой алком.
— Мевис была великолепна, — сказал Шонни, поднимая глаза, из которых текли слезы. — Мевис это приняла, как святая или как ангел. Только я никогда больше прежним не буду, никогда. Я пытался сказать себе, Богу известно, для чего это произошло, и всему есть божественная причина. Даже пошел на мессу в то утро, готовый уподобиться Иову и хвалить Господа средь несчастий своих. А потом я увидел. Увидел в жирной морде священника. Услышал в его жирном голосе. Их всех прибрал к рукам ложный Бог.
Он дышал с трудом, со странным треском, словно море ворошило гальку. Немногочисленные прочие выпивавшие (мужчины в старой одежде, которые не праздновали Пасху) оглядывались.
— У вас могут быть еще дети, — сказал Тристрам. — У тебя еще есть жена, дом, работа, здоровье. А мне что делать? Куда идти, к кому я могу обратиться?
Шонни злобно взглянул на него. Губы его были в пене, борода плохо выбрита.
— Не говори мне, — сказал он. — У тебя дети, которых я берег столько месяцев, рискуя жизнью всей своей семьи. Ты со своими хитрыми близнецами.
— С близнецами? — вытаращил глаза Тристрам. — Ты сказал, с близнецами?
— Вот этими руками, — сказал Шонни, предъявляя их миру, огромные, скрюченные, — я помог родиться твоим близнецам. А теперь скажу: лучше б я не делал этого. Лучше бы я их оставил самих выбираться, как маленьких диких животных. Лучше б я их задушил и швырнул твоему ложному жадному Богу, с губ которого капает кровь, который ковыряет в зубах после своего любимого распроклятого мяса маленьких детей. Тогда, может быть, Он моих бы оставил в покое. Тогда, может быть, Он позволил бы им невредимыми прийти из школы домой, как в любой другой день, дал бы им жить. Жить, — крикнул он. — Жить, жить, жить.