Сумасшедшее семя

Берджесс Энтони

— Я очень сочувствую, — сказал Тристрам. — Знаешь, сочувствую. — Помолчал. — Близнецы, — удивленно сказал он. А потом, лихорадочно: — Они сказали, куда поехали? Сказали, что возвращаются к моему брату в Лондон?

— Да, да, да. Наверно. Наверно, сказали что-то вроде этого. В любом случае это значения не имеет. Ничто больше не имеет значения. — Он без удовольствия присосался к своему стакану. — Весь мой мир потрясен, — сказал он. — Я должен его строить заново, искать Бога, в которого смогу верить.

—

Ох, — в неожиданном раздражении крикнул Тристрам, — да не надо себя так жалеть. Это тебе подобные создали мир, в который ты, по твоим словам, больше не веришь. Все мы были в достаточной безопасности в старом либеральном обществе. — Он говорил о том, что было меньше года назад. — Голодные, но в безопасности. Как только вы разрушили либеральное общество, то создали вакуум, куда мог прорваться Бог, а потом спустили с цепи убийство, прелюбодеяние, каннибализм. И, — сказал Тристрам с внезапно сжавшимся сердцем, — вы верите, что человек вправе вечно грешить, так как этим оправдываете свою веру в Иисуса Христа.

Он увидел: какая бы власть ни пришла к власти, он всегда будет против нее.

— Неправда, — сказал Шонни с неожиданной рассудительностью. — Вовсе нет. Есть два Бога, понятно? Они смешались, и нам трудно отыскать правильного. Вроде, — сказал он, — тех самых близнецов. Дерека и Тристрама, так она их назвала. Она все их путала голеньких. Но уж лучше так, чем вовсе без Бога.

— Тогда какого черта ты жалуешься? — рявкнул Тристрам. Лучшее от обоих миров, как всегда; женщины всегда получают лучшее от обоих миров.

— Я не жалуюсь, — сказал Шонни с пугающей кротостью. — Я готов вложить свою веру в реального Бога. Он отомстит за моих бедных мертвых детей. — Потом заглушил новые рыдания двумя полумасками из своих рук, грязных рук. — А вы можете себе оставить другого Бога, своего другого ложного Бога.

— Я в обоих не верю, — услыхал свои слова Тристрам. — Я либерал. — И сказал, потрясенный: — Разумеется, на самом деле я этого не имею в виду. Я имею в виду…

— Оставь меня с моими бедами! — вскричал Шонни. — Уйди, оставь меня.

Тристрам растерянно пробормотал:

— Ухожу. Лучше мне начать обратный путь. Говорят, поезда теперь ходят. Говорят, снова действуют государственные авиалинии. Значит, — сказал он, — она назвала их Тристрамом и Дереком, да? Очень умно.

— У тебя двое детей, — сказал Шонни, отнимая руки от затуманенных глаз. — А у меня ни одного. Давай, иди к ним.

— Факт тот, — сказал Тристрам, — факт тот, что у меня нет денег. Ни единого таннера. Если можешь одолжить, скажем, пять гиней, или двадцать крон, или что-нибудь в этом роде…

— Денег ты от меня не получишь.

— Взаймы, вот и все. Отдам, как только получу работу. Ждать недолго, обещаю.

— Не дам ничего, — сказал Шонни, безобразно кривя рот, как ребенок. — Я достаточно для тебя сделал, правда? Разве я для тебя недостаточно сделал?

— Ну, — озадаченно сказал Тристрам, — не знаю. Наверно, раз так говоришь. Я в любом случае благодарен, очень благодарен. Только тебе, разумеется, ясно, что мне надо в Лондон вернуться, и, разумеется, было бы слишком просить меня возвращаться так же, как пришел, пешком, на попутках.

Посмотри на мой левый башмак. Я хочу поскорее туда попасть. — Он слабо стукнул по столу обоими кулаками. — Я хочу быть со своей женой. Разве ты не можешь понять?

— Всю свою жизнь, — мрачно сказал Шонни, — я давал, давал, давал. Люди обманывали меня. Люди брали, а потом смеялись у меня за спиной. В свое время я давал слишком много. Время, работу, деньги, любовь. А что вообще получил взамен? Ох, Боже, Боже, — задохнулся он.

— Ну, рассуди. Просто взаймы дай. Скажем, две-три кроны. В конце концов, я твой свояк.

— Ты мне никто. Просто муж сестры моей жены, вот и все. И оказался чертовски поганой обузой, прости тебя Бог.

— Слушай, мне это не нравится. Зачем же ты так говоришь.

Шонни сложил руки, словно по приказу учителя, крепко сжал губы. Потом сказал:

— Ничего от меня не получишь. За деньгами иди куда-нибудь в другое место. Я тебя никогда не любил, таких типов, как ты. С твоим безбожным либерализмом. С обманом. Хитростью завел детей. Не надо бы ей за тебя никогда выходить. Я всегда говорил, Мевис тоже. Уходи, прочь с глаз моих.

— Ах ты, злобный ублюдок, — сказал Тристрам.

— Какой есть, — сказал Шонни, — точно так же, как Бог такой, какой есть. Ты от меня помощи не получишь.

— Проклятый лицемер, — сказал Тристрам с каким-то ликованием, — с твоими фальшивыми «Господь смилуется над нами», «слава в вышних Богу». Высокопарные распроклятые религиозные фразы, и ни крохи истинной в тебе религии.

— Уходи, — сказал Шонни. — Иди с миром. — Лысый официант у бара нервно грыз ногти. — Не хочу тебя вышвыривать.

— Кто-нибудь может подумать, будто это проклятое заведение принадлежит тебе, — сказал Тристрам. — Надеюсь, ты когда-нибудь вспомнишь. Вспомнишь, надеюсь, как ты отказался помочь при отчаянной необходимости.

— Иди-иди. Иди ищи своих близнецов.

— Иду, — сказал Тристрам. Встал, залепив гнев усмешкой. — В любом случае придется тебе расплатиться за алк, — сказал он. — За одно это ты будешь вынужден заплатить. — Издал школьный вульгарный звук и вышел, раздираемый гневом. Чуть постоял нерешительно на тротуаре, потом, решив свернуть направо, пошел своей дорогой, бросив через грязное окно дешевой лавочки последний взгляд на бедного Шонни, голова которого пудингом дрожала в ладонях.