Сумерки божков
Шрифт:
Сила вытирался фуляром. Берлога хохотал, но спорил:
— Однако тебя рабочие действительно любят?
Сила Кузьмич махал рукою.
— Эх!
— Сила! Ты нестерпимый скептик. Мало ли ты имел доказательств?..
— Эх! Ну за что им меня любить-с? За мармеладины мои? Это — все равно-с, как если бы лев возлюбил хозяина за то, что сторож его клетку чистит-с… Дудки-с! Где клетки-с, там о любви — напрасный разговор-с! Любить значит — знать-с. Стало быть, какая же любовь, если знатье немыслимо-с, и даже языка между нами общего нет? В том вся и любовь-с, что мысли свои взаимно скрывать и ухмыляться приятно друг другу обучились. Ну а спиною друг к другу стать, извини, не посмеем: неравно любитель-то — от большой любви — разорвет?..
— В любовь рабочих не веришь, а сам — как их любишь!
— Одному любить множество — не штука-с. Вот множеству одного любить — это вряд ли-с: мудрено. Не за что-с. Да и Бог весть, люблю ли я их еще-с? Может, люблю — как жареного карася в сметане: потому что вкусно его кушаю…
— Клевещешь на себя, брат Сила!
— Любовь-с и знание, по-моему, неразделимы-с. Прежде чем не узнаешь, —
— Мало ли рецептов? А людей с такими рецептами — теперь еще больше.
— Не то-с… Истинно говорю тебе: все еще не то!.. Когда оно откроется, окажется совсем другое…
— Тебе читать надо, — не без важности советовал Берлога, — ты бы Маркса поштудировал: он тебе мозги прояснит…
В татарских глазах Силы Кузьмича зажигались веселые, плутоватые огни.
— Это — покойника — который «Ниву» издавал? С младенчества, брат, подписываюсь… не помогает![346]
— Сила!!! — ужасался Берлога, — да неужели ты — до сих пор — не слыхал о Карле Марксе?
Сила Кузьмич утирался фуляром.
— Немец? Где же всех немцев знать-с?
— Вот это-то и ужасно в тебе, Сила, это-то и двоит так жестоко натуру твою богатейшую, что ты при своем огромном природном уме дико необразован!..
Глаза Силы Кузьмича делались все веселее и веселее. Он вздыхал:
— Суди Бог тятеньку с маменькой, не удостоили меня вкусить от сладости наук… Красненького выпьем-с?
— Выпить-то выпьем…
— За Марксово здоровье-с!
— Да он давно помер.
— О? скажи пожалуйста! Немец, а все-таки помер? Ну так за упокой души… «Капитал» сочинил он, ты говоришь?
Берлога всматривался в его невинно-лукавое лицо — и вдруг краснел и — глядя по настроению — либо начинал хохотать, либо приходил в досаду и гнев.
— Я ничего тебе не говорил про «Капитал». А это ты сам отлично знаешь, что Маркс написал «Капитал». Да и читал его, наверное, но по обыкновению дурачишься и мистифицируешь!
— Хе-хе-хе! Это мне — осенение свыше…
И вздыхал:
— Ох-ох-ох! Маркс твой о капитале писал, а я капитал имею…
— Так что же?
— Да вот: что — легче?
Чем старше делался Сила Кузьмич, тем сильнее и беспокойнее овладевала им та мутная неудовлетворенность, которую выражал он в пыхтящих вздохах своих:
— Не то!
Действительность не веселила, а человек был по природе жизнерадостный, и жизнерадостность требовала красивых миражей. Сила и смолоду был большой любитель искусств, но с приближением старости стал сближаться с миром их все теснее, углубляться в него все решительнее и любовнее. Давно уже замечали в городе, что случайных людей, которые прежде вокруг Силы Кузьмича роями плодились и менялись, становится все меньше, но все ближе и интимнее смыкается вокруг него тесный, избранный кружок постоянных артистических его симпатий — несколько актеров и актрис, литераторов, художников, музыкантов. Все — большие люди в своих специальностях, настоящие яркие таланты, с честною любовью к своему искусству, искатели вдохновенных целей и новых средств. В обществе этом Хлебенный почти всегда немо безмолвствовал, но умел — уже одним присутствием своим — разжигать одушевленные беседы и пылкие споры, к которым прислушивался с особым каким-то вниманием — необычайно умным и даже как бы мечтательным… Город, конечно, сплетничал, что все меценатство Силы сводится к разврату с красивыми актрисами. Этот человек действительно любил женщин, но почитал себя, а пожалуй, и в самом деле был глубоко в них несчастным. Развращенный привычкою миллионера безотказно покупать все, что нравится, — он с юности утвердился в цинической уверенности, что не продажных женщин для него нет, а продажных почитал всех равными — будь то светская красавица, которую предварительно надо таинственно засыпать ценными бумагами и брильянтовым дождем, будь то обыкновенная уличная женщина за три рубля. В качестве законной супруги Сила Кузьмич имел — уже лет двадцать — дородное и по-своему красивое, но редко трезвое и пребеспутное чудовище из породы Липочек Большовых. Несмотря на свой сорокалетний возраст; чудовище ставило ему рога решительно с каждым охочим офицером сменявшихся в городе полков, к чему Сила Кузьмич давно уже относился с глубочайшим равнодушием. Только рожать чудовищу было воспрещено строжайше. Собственных детей своих от этой дамы — уже довольно взрослых — Сила Кузьмич воспитывал за границею: сына в Англии, дочь в Швейцарии. Супругу свою он презирал всесовершеннейше, даже не удостаивая скрывать то ни от нее, ни от других.
В городе всегда называли и указывали одну, двух, иногда даже трех женщин, обыкновенно очень красивых, изящных, интересных, всякому завидных, как любовниц Силы Кузьмича Хлебенного. И, действительно, он с молодых лет имел содержанок. Время от времени менял их, когда надоедали или начинали слишком сорить деньгами, — одну прогонит, другую заведет. К этому порядку образовалась уже привычка житейская, и, если бы у него в один прекрасный день вовсе не оказалось ни одной содержанки, то, пожалуй, Сила Кузьмич почувствовал бы себя даже неловко. Но зачем ему нужны были и доставались именно эти женщины, а не другие, он, кажется, и сам не отдавал себе отчета. Ярким, страстным чувственником он не был, сладострастником, любителем разнообразного и вычурного разврата — еще того меньше. Так, по правилу капиталистического шика, требовалось и полагалось, чтобы у архимиллионера Силы Хлебенного были блистательные содержанки, — ну и были. Никаких любовных иллюзий он в этих отношениях ни себе, ни женщинам своим не допускал. А равнодушен к ним был до того, что некоторые не выдерживали лютой скуки своего странного сожительства и, пренебрегая всеми богатыми выгодами, все-таки удирали от Силы Кузьмича с каким-либо офицером, актером, коммивояжером и т. д. — очертя голову и куда глаза глядят, — увозя самую искреннюю на него злобу. Приехал он как-то однажды к одной из своих красавиц, а той нет дома, и горничная подает ему прощальную записку, что, мол, не жди, сердца золотом не купишь, ухожу с другом сердца и навсегда. Сила Кузьмич прочитал и — хоть бы плюнул, что ли, с досады. Взглянул на трепещущую горничную, показалась ему недурна.
— Вас как звать-с?
— Надежда.
— Угодно вам, Надя, занять при мне место вашей барыни?
И — к вечеру того же дня Надя, в драгоценных мехах, каталась по городу на собственных рысаках, в венском экипаже…
Ни одна из этих женщин не могла похвалиться, хотя бы малейшею духовною близостью с человеком, который оплачивал многими тысячами рублей даже не ласки их, но лишь видимость ласки. И — сколько раз случалось, что — в то время как его многотысячные одалиски неделями напрасно поджидали капризного повелителя в великолепных своих квартирах — Сила Кузьмич вдруг ни с того ни с сего зачастит в загородный грязный трактирчик, а то и похуже куда-нибудь, где ему понравилась разговором, песнею, пляскою, умными глазами — жалкая певичка, хористка, либо просто уличная женщина. В ближайшем губернском городе безбедно живет не особенно красивая и уже немолодая женщина — бывшая проститутка, которая «вымолчала» у Силы Кузьмича десять тысяч рублей единовременно и ежемесячную пенсию. Он приметил ее в Нижнем в какой-то холостецкой ярмарочной оргии — за красивые глаза и хорошую улыбку. Заговорил — угадал существо необычайной доброты и кротости, и — не то чтобы застенчивое или боязливое, но совершенно бессловесное: почти не умеющее и не желающее говорить. Задумался — и стал сперва ездить к ней каждый день, а потом и увез ее с собою в свой город.
— Вы молчите хорошо-с, — объяснил он. — При вас думать приятно-с. Вы помолчите-с, а я подумаю-с.
В том и время проводили. Проститутка сидит, молчит, улыбается прекрасными глазами, а Сила Кузьмич думает, прихлебывает красненькое, утирается фуляром, воздыхает и бормочет:
— Не то-с… Знатья нет… не то!
Когда эти странные похождения Хлебенного огласились в городе, он щедро наградил свою немую компаньонку и выпроводил ее в соседнюю губернию.
Сила Кузьмич и смолоду красив не был, в годах же совершенных — ожиревший, облысевший, с кумачным лицом курносого Сократа, [347] с манерами чудака с фуляром своим неизменным — он и впрямь стал смахивать больше на йоркшира, вставшего на задние ноги и облеченного в сюртук, чем на человека, созданного по образу и подобию Божию. Но в безобразии его не было отталкивающих черт и во всем его явлении сквозила натура интересная и недюжинная. Поэтому бывали женщины, которые любили его не только за деньги, но он-то тому никогда и ни об одной не верил и даже ненавидел, чтобы его старались уверять. Должно быть, когда-нибудь хорошо поверил там, где верить не следовало, больно обжегся, да так с палящею раною и остался на всю жизнь.
Давно прошлые отношения его к Елене Сергеевне Савицкой были загадочны и темны. Он взял ее — начинающую провинциальную дебютантку, в переутомлении большою нуждою и трудною карьерою, разбитую неудачным любовным романом — без всяких иллюзий чувства: он купил — и купил щедро, она продалась — и продалась добросовестно. Она ничего не умела делать недобросовестно. На троне она была бы внимательнейшею в истории к подданным своим королевою, в горничных — аккуратнейшею прислугою. И как в примадоннах она не помирилась с собою раньше, чем достигла предельных высот музыкального и сценического изящества, так и в содержанках оказалась аристократическим совершенством, пред которым Сила растерялся и спасовал. Влюбился и зауважал. Уже в первый месяц связи он предлагал Елене Сергеевне, что разведется со своим чудовищем и женится на ней. Елена Сергеевна отказала наотрез. Сила крепко и горько загрустил: для постели, значит, свое тело продать мне еще возможно, а в брак — отвращается и презирает… не гожусь я, чудо еловое, такой женщине ни для уважения, ни для любви!.. Елена Сергеевна умела, однако, своим красивым обаянием умиротворить его оскорбленное чувство, и вот — мало-помалу между содержателем и содержанкою совершенно исчезли отношения хозяина-самца к рабыне-самке, но возникла и окрепла настоящая искренняя дружба. Холодный, но беспредельный фанатизм Савицкой к искусству нашел отклик в любопытствующем, мечтательном дилетантизме Хлебенного. Приехал в город на гастроли Берлога, вдохновил Елену Сергеевну идеей художественной оперы. Сила Кузьмич арендовал и перестроил городской театр, дал денег на антрепризу. Это было веселое и счастливое для него время. Он жил среди милых и дружественных людей, в симпатичном и радостном деле. Елена Сергеевна, Берлога, Рахе, Кереметев, Поджио сомкнули вокруг Силы Кузьмича кольцо бодрой, радостной деятельности, окруженной неслыханным успехом. Сила был горд и счастлив. Но скоро настали черные дни: вспыхнула любовь между Берлогою и Савицкою… Зная страсть и привязанность Хлебенного к покинувшей его любовнице, весь город с подлым любопытством ожидал грозного скандала. Никто и думать не хотел, чтобы человек, которого сам Берлога считал купцом Калашниковым, пропустил «так» потерю, растоптавшую его любовь, оскорбившую его огромное самолюбие, сделавшую его посмешищем в городе, — особенно же обидно, в коммерческой среде, где он царил на недосягаемой для соперников-капиталистов высоте, будто хан какой-нибудь. Что вынес в этот печальный для себя год Сила Кузьмич Хлебенный, это только его грудь да подоплека знают, но — ни скандала не было, ни театра Елены Сергеевны он мщением не погубил. Только— именно в это время он и выучился юродски часто кряхтеть, юродски шумно вздыхать и утираться красным фуляром. С Берлогою он некоторое время избегал встречаться, но, когда встретился, глазом не моргнул. Тот пошел прямо к нему с распростертыми объятиями.