Сумерки божков
Шрифт:
– me Нордман тем временем вопрошала Силу Кузьмича:
— Скажыть, мусье Хлебенный, что же — за опэру сына моего — много он денег теперь получить может?
— Ежели-с опера сына вашего останется на репертуаре-с, то, конечно-с, это — целое состояние-с.
— В самой вещи? Например, сколько же, мусье Хлебенный?
— Да — ежели бы он пожелал продать свой первый сезон на корню — то даже я до пятнадцати тысяч пошел бы-с… А кто по этой агентуре специальный практик, тому не удивительно взять и все двадцать пять-с.
— Неужели?
Глаза г-жи Нордман засияли — она даже удостоила послать довольно ласковый взгляд сыну. На другом конце стола — между Машею Юлович и Светлицкою — Эдгар Константинович представлял — нельзя сказать, чтобы великолепную фигуру — жидким тельцем своим и большою головою, в желтых косицах над лицом, не оправившимся от волнения, над глазами припадочного мученика, над улыбкою испуганного ребенка.
— Это очень приятно, мусье Хлебенный, — тараторила мамаша, — потому что, хотя видимость моя показывает вам меня богатою женщиною, но после смерти моего мужа я оказалась в процессе с другими его компаньонами… и теперь совершенно разорена. До того, что — рассчитывала жить на проценты, но — представьте: в последнее время боялась даже, что должна буду тронуть капитал…
— Ай-ай-ай! — посочувствовал Сила Кузьмич, качая головою.
— Да. А вы знаете: почать капитал — все равно, что в плотине дыру пробуравить. Я скорее согласна питаться цибулею с черным хлебом, чем без необходимости тронуть капитал. Но — если двадцать пять тысяч, это хорошо, это меня очень устраивает, мусье Хлебенный.
— А у вас с сыном-с, стало быть-с, имущество общее, не разделенное-с?
— То есть — как это? — озадачилась мамаша, — какое же у Эдгара может быть имущество? У него никакого имущества нет… Я имею хорошие средства, но они достались мне от второго мужа… Эдгара это не касается нисколько. Он как пасынок совершенно тут не наследник.
— Я-с, собственно, спрашиваю не о его правах на ваш капитал, но, — как вы изволили заметить, что, если Эдгар Константинович заработает двадцать пять тысяч, то эта сумма вас устроит?
— Да. Я даже тогда смогу поехать за границу лечиться. Мне Мариенбад необходим. Конечно, я теперь в процессе, но именно потому Эдгар и должен будет поддержать меня. Не покинет же он свою мать в несчастий?
Хлебенный с каменным, ничего не выражающим лицом созерцал колышущееся пред ним Чермное море и думал: «Так вот куда должна ухнуть «Крестьянская война»?! Утроба уемистая… упоместит!..»
Мамаша говорила:
— Конечно, родители видят теперь мало благодарности от детей своих, и Эдгарка всегда был против меня самый бесчувственный. Но ведь если он не окажет мне уважения, то я, как мать, могу на него даже начальство просить? Не правда ли, мусье Хлебенный?
Сила Кузьмич согласно прикрыл глазки свои.
— Лет двадцать пять тому назад в смирительный дом могли бы его упрятать-с, — сказал он совершенно серьезно. — В настоящее же время-с советую вам в случае надобности обратиться лучше к власти генерал-губернаторской-с.
— Ах, мерси, мерси вам, мусье Хлебенный. Вы очень меня успокоили. Потому что, знаете, дети никогда не понимают, чем они обязаны родителям…
Сила Кузьмич весело думал: «Сейчас последует: девять месяцев под сердцем носила…»
А мамаша пела:
— Я, мусье Хлебенный, после Эдгарки еще десять ребят родила, но ни одного так трудно. И беременность-то моя им была самая неприятная…
«Так и есть!» — веселился про себя Сила Кузьмич.
— А уж что я с ним в детстве намучилась! Дитя было хворое, глупое дитя… Можете себе представить: до девяти лет, — звыныть мене, — ночью вставать не мог научиться… понимаете?.. Звыныть мене, под себя ходил.
— Против этого, — с участием сказал Сила Кузьмич, — хорошо сечь детей сапожным голенищем.
— Так я ж секла! — воскликнула мамаша с увлечением. — Колы ж я его не секла? И голенищем, как вы советуете, и розгами, и мокрым ручником… Так нет же — упрямо бисово дитя: я ему — свое, а воно мини — свое… Бо весь в батька вдался: от тож был мучитель мой — швед, нерубленая голова!.. Як те самые мериканцы застрелили его в своей Америке, я поставила свечу Божьей Матери Черниговской… ей-же-ей!..
— Жестоко обращался с вами-с?
— А ужасно жестоко ж! День молчит, ночь не спит… Богу молится… книжки свои шведские читает… чисто скаженный, альбо якийсь штундист… Что этих книжек я в печи сожгла… А он, змий, назло мне, возьмет да новые купит. Вот и извольте судить, мусье Хлебенный, каково было мое за ним горькое житье… Варьят был — и сына уродил варьятом. Стыдно было его с другими благородными детьми в люди показать. Я уж его от сраму в деревню услала… Потому что — согласитесь, мусье Хлебенный, — какое же удовольствие матери, если каждый видит и говорит, что у нее сын — дурень?
— Во втором браке вы были, кажется, более счастливы?
Мамаша закатила глаза.
— Ах, мой второй муж был ангел, а не человек. Конечно, он женился на мне уж очень немолодым, но зато не всякая герцогиня так живет, как жила я за вторым моим мужем, мусье Хлебенный… Вас, разумеется, никакою роскошью удивить нельзя, но — поверите ли? — у нас в доме — хи-хи-хи! — звыныть мене — даже в известном месте бархатные обои были…
— Да-с, это шик-с! — одобрил Сила Кузьмич. — У меня в доме — сознаюсь — не дошли…
— Ну-ну! Воображаю! У такого-то богача! Вы только мне приятное хотите сказать, а воображаю! Поди, все — мраморное!
Мориц Раймондович Рахе, ушей которого коснулся этот глубокомысленный разговор, оторвался от внимательной беседы с Самуилом Аухфишем, пылко выводившим ему музыкальное родословие Нордмана — через Мусоргского и русланистов — от Роберта Шумана. [354]
— Н-ню, а куда вы будете прятал Вагнер? — твердил капельмейстер. — Без Вагнер где бы вы находил один такой чрезвычайно густой оркестр?