Сумерки божков
Шрифт:
— Сила! Не должно быть зла между нами. Ты мне больше, чем брат… Обнимемся!
Сила утерся фуляром.
— Что же-с? — сказал он спокойно, — пожалуй, хоть и обнимемся… Красненького выпьем-с?
Берлога хотел продолжать объяснения, договориться до конца. Хлебенный взял его за обе руки, сморщился:
— Не надо-с… оставим-с… Вы — гений-с, я — обыкновенный человек-с… Не надо-с!.. Не то-с!..
Когда Берлога бросил Елену Сергеевну, Сила Кузьмич повторил ей свое предложение:
— Одно ваше слово, и я с супругою своею разведусь… Сердце мое принадлежит вам-с, не оставьте — примите уж и руку-с!
И опять она отказала. Весь он тогда выцвел и почернел даже.
— Настолько несносно противен я вам?
— Сила Кузьмич! Верьте: не иду за вас, потому что вас же жалею. Не такой вы человек, чтобы идти за вас — без любви…
— Гм…
— Ничего не будет из такой мечты, Сила Кузьмич, нет во мне любви, вам ответной.
Сила шумно вздохнул, утерся фуляром.
— Все еще Андрея Викторовича любить изволите?
Елена Сергеевна отреклась спокойно и решительно.
— Нет. Прошло. Отболело и кончено. Я здорова.
— Слава Богу-с. Но — ежели вы теперь, следовательно, свободны-с…
— Нет, — остановила она его кротко, но бесповоротно, — не надо. Не рождена я для личных чувств. Не мое это. Не то.
— Не то-с?
— Да! — вот именно, как у вас есть привычка говорить: не то…
— Понимаю-с! — как будто немножко просветлел Хлебенный.
А она продолжала вдумчиво и уверенно:
— Именно опыт с Берлогою окончательно показал мне, что я — безлюбовная… Прошел по жизни вихрь какой-то страсти… как будто и любви… Но теперь, назад оглядываясь, я не уверена: любила ли его? И — если любила — то кого в нем любила? Его самого? Гений его? Свою романическую грезу о великом артисте? А, быть может, свое самолюбие? Женскую борьбу свою с его хаосом внутренним? с его беспутством? попытку обтесать стихийное существо в человека?.. И все прошло. Вихрь пролетел. Страсти нет. Не люблю. Была больна… Исцелилась… И отлично… Кончено навсегда.
Она подумала и прибавила:
— А замуж я, может быть, пойду.
— Вот как-с? — хмуро усмехнулся Хлебенный.
— Не за любовь, не за мужчину, — не беспокойтесь. Вас не люблю, но и соперника у вас нет… Если, конечно, не считать театра моего.
— С этим соперником я и бороться не стал бы, — уважительно произнес Хлебенный. — Не меньше, чем сами вы, люблю дело ваше.
— Да! — с восторгом и энтузиазмом продолжала она. — Дело у меня на руках большое. Хорошее, святое для меня дело. Я вся в нем, нет у меня ничего заветного кроме него. Ах, вы не можете ни вообразить, ни понять, что я испытывала в этот год проклятый, который мне пришлось проболеть врозь с театром моим!.. Только тогда — в Париже — в разлуке — в постели больничной своей — я поняла, какое оно большое и прекрасное, дело мое, какое оно мне милое и родное, как оно выше и дороже меня самой! Нет, нет, милый друг! Не ревнуйте и не тревожьтесь. С любвями всякими у Елены Савицкой кончено: не будет больше любвей. А вот союзник-друг нужен. Верный и неизменный, — такой, чтобы понимал меня в деле моем и любил его, как я люблю. От мужа-любовника отрекаюсь на веки веков. Хочу и возьму себе мужа-друга, мужа-брата и — немножко мужа-няньку, быть может…
— Меня-то, значит, вы даже и на эти все роли считаете непригодным?
— Какая же вы нянька, Сила Кузьмич? Какой вы — брат? Вы влюблены в меня и любви хотите. Если бы мы стали муж и жена, года не пройдет, что вы — либо меня убьете, либо сами застрелитесь.
Сила утерся фуляром и промолчал…
— Не с вашим характером сознавать себя нелюбимым мужем любимой жены. Это не брак, а застенок. Не вам быть жертвою, не мне — палачом…
XXII
Ужин вышел скучненький, а потому и очень быстрый. Все участники спектакля были слишком утомлены, да и большинство гостей из публики — тоже. Елена Сергеевна только заехала на минутку — пожать руку Нордману и поздравить его мать и тотчас же отбыла домой. Ее даже и не удерживали, — настолько была известна строгая регулярность, которую она соблюдала в жизни. И то уже было удивительно, что Савицкая позволила себе быть вне дома и не в постели в такой поздний час: ночь шла уже к половине второго.
— Да-с, это видать, что сынок ваш имел успех настоящий, — сказал г-же Нордман Ромуальд Фюрст, — не для всякого директриса наша согласится так себя обеспокоить.
Мамаша композитора, с которою большинство труппы познакомилось только теперь, оказалась особою довольно странною: настоящая «великолепная Солоха», сдобная ведьма из Диканьки, — чернобровая и, должно быть, когда-то прекрасивая из себя хохлуша, но — еще массивнее Маши Юлович и толще Светлицкой.
— Хо-хо-хо! — острил под шумок Мешканов, — у этакой тетеньки — и вдруг сын — Эдгарка Нордман! Да подобную фитюльку она, если понатужится, и сейчас не затруднилась бы родить — всего такого, как он есть, во фраке и штиблетах… хо-хо-хо… во всю натуральную величину!
Сила Кузьмич Хлебенный, со свойственною ему наблюдательностью и наметанностью глаза, сразу признал в ней одну из тех практических хохлуш-полубарынь, которыми кишит благодатная Украина по торговым и промышленным местечкам своим. Рассадниками их являются, по преимуществу, сахарные и рафинадные заводы, затерянные в глуши Черкас, Смелы и тому подобных счастливых захолустий. Заедет на службу в этакую трущобу молодой техник или механик, — великорусе, финн, швед либо немчик. Ну нанял холостую квартирку в мазаной хате, столуется у знакомых, а какая-нибудь румяная Гапка или большеглазая Хивря ходит к нему с экономии подметать покои и ставить самовар. К концу года Гапка или Хивря обязательно беременна — а техник, будучи совестью велик, характером же слаб и опытом жизни искушен мало, великодушно спешит покрыть грех венцом. Если же погубитель — парень не из податливых и тертый калач, то Гапка будет реветь год, два, три года, но в конце концов все-таки желаемое выревет и серденько свое с собою окрутит. Так как Гапка лицом красива, телом соблазнительна, головою умна, языком убедительна, и характер у нее — стальная пружина, бархатом обитая, — плоть же мужчинская немощна, и сердце не камень, — то матримониальное предприятие лишь весьма редко не кончается заслуженным успехом. Во искупление случайного греха провинциальной одинокости и скуки, техник навязывает себе в виде камня на шею полудикую и властную бабу, которая плотно прикрепляет его к своему родному захолустью, — все они — галушечницы: ярые патриотки родной колокольни! — и спускает тихо и бесповоротно в омут захолустной обывательницы, на самое глубокое и мягкое, тиною засосное дно. Затем — счастливые супруги вступают в тридцатилетний, а то и поболее, период благополучного совместного прозябания: каждый день ругаются и время от времени дерутся; оба дуют алкоголь — она в виде наливок и пива, он — попросту в белой, всероссийской казенке; попрекают друг друга взаимно загубленною жизнью и плодят детей в столь чудовищном количестве, что полупьяный отец не в состоянии запомнить их всех по именам, а нежная мать, зря потомство свое в полном сборище, только руками всплескивает:
— Де цего гаду набралось?!
Если такому супругу все-таки посчастливится в карьере, и выйдет он в люди, то из супруги в городской буржуазной среде вырабатывается ухарь-баба, несносно шумная, развязная, фамильярная, наянливая.[348] Втайне она одержима почти манией преследования: не ударить бы лицом в грязь? не смеются ли над нею в новом обществе, как над вороною в павлиньих перьях? не слишком ли непристойно сквозит в ней из под нового платья босоногая Гапка из Диканьки? И в борьбе гордости с застенчивостью ведет себя халда халдою… Но молодость, красота и живой малороссийский темперамент выручают и берут свое. Хотя взыскательные салоны Умани, Белой церкви и тому подобных центров светскости немало и долго хохочут над наивностями и промахами бедной Гапочки, но в конце концов ее веселая демократическая жизнерадостность становится душою общества. Без Гапочки — маевка не маевка, вечеринка не вечеринка, она — и петь, она — и плясать, она — и в игры играть. Романов у Гапочки заводится — числа нет. И обыкновенно Гапочка добрая: ухаживателей своих долго и напрасно не мучит и милостями своими одаряет их щедро и без особо взыскательной разборчивости. Но свою политику любви она ведет тонко, — комар носа не подточит! ни следа, ни намека! Супруг уверен, спокоен и счастлив. А сплетни Гапочка не боится, ибо на любую сплетню она десятью сплетнями ответит, да еще при встрече в волосы сплетнице вцепится, брехучий рот ей собственными могучими перстами до ушей разорвет. Наезжие ревизоры из Киева и Петербурга находят Гапочку оригинально-очаровательною дикаркою, похожею на Кармен, на Мальву, [349] а супруг ее чрез то крепчает властью, толстеет карманом, избегает подсудностей и преуспевает по службе. Если должность позволяет мужу иметь безгрешные доходы и брать взятки, то эту последнюю возможность Гапочка забирает от него в свои нежные ручки, чтобы использовать до дна, и дерет с живого и мертвого — артистически, инда иной раз даже муж крякнет: