Сумерки империи

Мало Гектор

— Сразу все?

— А ты как думал?

Некоторые еще пытались шутить, но те, кто был способен анализировать ситуацию, приходили в ужас, когда понимали, в какую нас втягивают авантюру.

— Со стратегической точки зрения, — сказал мне Омикур, — это напоминает марш из Шалона в Седан. Будем надеяться, что результат будет иным.

Он сказал "будем надеяться", но в действительности надеяться было не на что. Министр, явившийся в войска, чтобы "зажечь огонь в наших сердцах", только зря потерял время. Несмотря на все его усилия огонь в наших сердцах никак не загорался. Мы были готовы выполнять приказы, переносить любые лишения и бороться до конца, но никто уже ни на что не надеялся. Я, разумеется, не могу ничего не утверждать от имени всей армии. Я говорю лишь от своего имени, от имени моих товарищей и всех тех, кого я сам видел и слышал, как солдат, так и офицеров. Те, от имени которых я сейчас говорю, вытерпели страшные лишения в ходе этой безумной кампании в Вогезах. Целых три месяца их без видимой причины гоняли из стороны в сторону, не обеспечив ни оружием, ни боеприпасами, ни продовольствием. Сначала их прогнали с востока страны до Орлеана, а затем — из Буржа на восток. А они безропотно подчинялись, демонстрировали оставшиеся у них силу, самоотверженность и преданность, но только не доверие, которое они окончательно утратили.

Чтобы добиться успеха в этой военной кампании, следовало действовать очень быстро. Надо было воспользоваться передышкой, когда неприятель полагал, что мы заняты реорганизацией армии, и, не возбуждая подозрений, перебросить более шестидесяти тысяч человек из Буржа в окрестности Безансона, а там немедленно наброситься на немцев, смять их, освободить Бельфор, а затем в зависимости от обстановки пробиваться к Парижу или идти на соединение с войсками генерала Федебра.

Командование действительно попыталось использовать фактор внезапности, и в подходящий момент наши войска были направлены по железной дороге. Но в конце декабря 1870 года управление железнодорожным сообщением окончательно расстроилось. В обычное время, чтобы доехать от Буржа до Сенкеза, требуется два часа, а нам для этого понадобилось двенадцать часов. Расстояние от Сенкеза до Невера не превышает девяти километров, а мы преодолевали это расстояние целую ночь. С десяти часов вечера до семи часов утра нас продержали на мосту через Луару. Выйти из вагонов было невозможно, дул ледяной ветер, страшный холод пронизывал до костей. Когда в ночной тишине стихли гудки паровозов, стало слышно, как на реке бьются друг о друга громадные льдины.

В эти бесконечные ночные часы люди жались друг к другу, чтобы сохранить остатки тепла, но ничего не помогало. Все дрожали и стучали зубами от холода. Но это было лишь начало наших несчастий.

Один железнодорожный служащий, желая нас подбодрить, сказал, что простой вызван столпотворением на промежуточной станции, и уверял нас, что после Невера движение быстро наладится.

Но в Невере наш состав окончательно встал. Оказалось, что необходимо пропустить поезд главнокомандующего, который еще только формировался. К паровозу уже успели прицепить двадцать вагонов, но этого оказалось недостаточно для транспортировки багажа штабных офицеров. Несмотря на запрет, я вышел из вагона и отправился в город. Мне надо было позаботиться о моем коне, верном Форбане, который дождался моего возвращения из Парижа и теперь ехал в одном составе со мной. Сам я был одет в теплую шинель, а у коня не было никакого покрывала, и я решил купить для него какую-нибудь попону. Я обошел нескольких торговцев, но не нашел ничего подходящего, и только одна любезная булочница согласилась продать мне два одеяла со своей кровати, за которые она запросила шестьдесят франков, хотя они не стоили и десяти. Торговаться уже было некогда, и я бегом вернулся в поезд, опасаясь, что мои товарищи уедут без меня. Но оказалось, что наш состав не сдвинулся ни на миллиметр. На вокзале продолжали формировать поезд главнокомандующего. К двадцати вагонам добавили еще пять, затем еще двенадцать, а потом еще какое-то количество. В общем они убили целый день на составление огромного поезда из пятидесяти вагонов. Чтобы стронуть его с места, потребовались три локомотива. А мы все это время стояли на запасном пути и тряслись от холода.

— Если и для вторжения в Германию им потребуется столько же барахла, — заметил Омикур, — то на это уйдут месяцы и годы.

В итоге мы потратили день и две ночи, чтобы доехать до Шаньи.

Пока мы ехали, мороз стал в два раза сильнее. В телячьих вагонах, куда нас набили, как сельдей в бочку, все мы буквально обледенели. Многие обморозили ноги, а наши лошади стали похожи на статуи. Спины у них выгнулись, а ноги, казалось, одеревенели. Напоить лошадей в пути было невозможно. Когда же мы попытались заняться ими на остановке, поезд неожиданно тронулся, но через четверть часа остановился в чистом поле, где мы простояли несколько часов, прислушиваясь к гудкам локомотивов и свисту ветра.

— Подумать только, — сказал один из солдат, — люди, которые спланировали передвижение наших войск, еще смеют называть себя железнодорожными инженерами! Если они так организуют известную им работу, то что будет твориться, когда они возьмутся руководить каким-нибудь новым делом?

Невозможно передать, какие муки мы испытали за время пути. Правда, солдатам в других эшелонах довелось перенести даже худшие страдания. Мне рассказывали солдаты 15-го армейского корпуса, что от Буржа до Клерваля они ехали десять дней, из которых три дня простояли на одном месте, причем покидать вагоны было категорически запрещено. Призывников пять дней везли из Лиона в Безансон, и температура в вагоне опускалась ниже пятнадцати градусов мороза. Что же касается переброски 15-го корпуса, то их составы формировались спустя неделю после отправки нашей части, но никто так и не принял во внимание те трудности, с которыми нам пришлось добираться до фронта.

В Шаньи нам пообещали в кратчайшие сроки выпустить нас из вагонов, но наши ожидания оказались напрасными. В итоге состав перегнали на другую станцию, но на ней отсутствовала разгрузочная платформа и выгрузить из вагонов лошадей оказалось невозможно. К счастью, нашлись смышленые люди, предложившие дойти до ближайшей деревни и принести оттуда охапки хвороста, что и было сделано. Охапки уложили у вагонов, и, когда их прихватило морозом, получился своего рода дебаркадер с небольшим уклоном, по которому и спустили полумертвых от холода и усталости лошадей. К слову сказать, довольно много лошадей околело прямо в вагонах.

Почувствовав под ногами твердую землю, все решили, что теперь мы спасены. Земля была покрыта толстым слоем снега, но какое это имело значение! Зато мы могли двигаться, идти и не деревенеть от парализующего холода. Только те, кто провел несколько ночей, лежа на досках в открытом вагоне при пятнадцатиградусном морозе, смогут понять, какое мы почувствовали облегчение.

В нашем поезде ехала рота арабских стрелков. Этих бедолаг привезли из Африки. На каждом из них был минимум одежды, да и та представляла собой кусок ткани, живописно обернутый вокруг тела, но совершенно не спасающий от холода. После выгрузки, пока мы пытались привести в порядок наши дела, они набились в станционном ангаре и принялись распевать свои молитвы.

К вечеру пришел приказ об откомандировании Омикура в расположение отряда Гарибальди [142] , и он спросил у меня, не желаю ли я его сопровождать.

— Надо ехать по железной дороге? — с ужасом спросил я.

— Нет, верхом.

— В таком случае я с тобой.

Поездка в гарибальдийский отряд стала для нас единственным счастливым моментом за всю эту безумную военную кампанию. Наши лошади, почувствовав свободу, вновь обрели свою былую мощь. Мы шли по своей территории, не опасаясь встретить пруссаков, и дружески беседовали о самых разных вещах. Несмотря на непре-кращающийся снег, погода всю дорогу была отличная. В придорожных харчевнях нас встречали, как родных. Мне никогда не забыть то состояние блаженства, которое я ощутил в Помаре, когда в очаге жарко полыхали ветки виноградной лозы, а сам я сидел за столом перед блюдом дымящегося жаркого из барашка.

142

В 1870 г. Гарибальди в сопровождении двух сыновей явился в Тур к Гамбетге. Ему было поручено начальствование сначала над корпусом волонтеров на северо-восточном театре войны, а затем и над всей вогёзской армией. Однако его деятельность была безуспешной.

В Отен мы добрались к десяти часам вечера. Нам удалось пристроить лошадей в конюшне при гостевом доме, после чего мы отправились в штаб. Наш провожатый всю дорогу ворчал. Он был страшно недоволен поведением военных, размещенных в этом городке.

— Эти люди рубят виноградники, хотя вполне могли бы брать жерди из оград, чтобы отапливать помещения, — сказал он, пожимая плечами. — Как вы хотите после этого, чтобы к вам относились местные жители?

Должен сказать, что помещение штаба отряда Гарибальди не отапливали виноградной лозой. В очаге здесь весело горели сложенные поленья. Вокруг стола сидели штабные офицеры, а сам стол был заставлен стаканами и завален игральными картами и кучками золотых и серебряных монет. В углу на старом диване спала женщина. Ее длинные черные волосы разметались и свисали до пола.

— Генерал прилег, — сказал нам штабной офицер. — Он плохо себя чувствует. Я сам передам ему послание, которое вы привезли.

Однако Омикур был не из тех, от кого можно так просто отделаться. Он безапелляционным тоном потребовал, чтобы нас немедленно отвели к Гарибальди.

Выяснилось, что офицер говорил чистую правду: генерал действительно лежал в кровати, и тем не менее нас провели к нему. Когда я говорю нас, надо понимать так, что провели к нему одного Омикура. Сам я остался в помещении, смежном с комнатой, в которой располагался Гарибальди. Мне нечего было ему сказать и у меня не было к нему никаких дел. Я прибыл в штаб Гарибальди только для того, чтобы увидеть все своими глазами, и этого было для меня вполне достаточно.