Сумерки в полдень
Шрифт:
Алкивиад был, по афинским понятиям, очень молод для столь важного поручения — ему исполнилось 35 лет — и принадлежал к древнему аристократическому роду, что не могло не вредить ему в условиях радикальной демократии. Вдобавок он был печально знаменит крайней расточительностью, разнузданностью, властолюбием, тщеславием; мало кто не знал или хотя бы не догадывался, что с походом в Сицилию он связывает сугубо личные планы — возвыситься, обогатиться... И если, тем не менее, весною и летом 415 года афиняне слепо следовали за Алкивиадом, очарованные его самоуверенными и циничными речами, сулившими легкую победу, это свидетельствует не только о необычайной одаренности и колдовском обаянии этого человека, но и о серьезном душевном недуге целого государства.
Подготовка к походу была в разгаре, когда по всему городу вдруг, в продолжение одной ночи, были изуродованы гермы, т. е. каменные столбы, венчавшиеся головой бога, чаще других — бога Гермеса. Гермы, по верованию греков, обладали апотропической (обороняющей против злых духов) силою и ставились примерно так, как распятия в католических странах, — на дорогах, перекрестках, площадях, у городских ворот, у входа в частные дома, на храмовых дворах и т. д. Этот акт массового кощунства вызвал всеобщий страх и негодование: в нем усматривали не только дурную примету для будущего похода, но и заговор против демократии. Было начато следствие, и поступили доносы на знатную молодежь, которая прежде, пьяной забавы ради, калечила священные статуи и разыгрывала шутовские пародии на священнодействия. В числе прочих называли Алкивиада. Его враги (лидеры радикальной демократии) не преминули подхватить и раздуть эти довольно шаткие обвинения, не имевшие, вдобавок, прямого касательства к совершившемуся. Алкивиад потребовал немедленного разбирательства и суда, чтобы ему не отплывать за море, отягощенному грузом клеветнических обвинений, и чтобы клеветники в его отсутствие не обморочили афинян окончательно: пусть его лучше казнят немедленно, если он виновен. Но враги прекрасно понимали общее умонастроение и не сомневались, что народ оправдает Алкивиада независимо от того, есть ли на нем вина или нет: до тех пор, покуда он в Афинах, массовый гипноз продолжается, а стало быть, прежде всего необходимо выпроводить „мальчишку“. И они добиваются своего — всеми правдами и неправдами внушают народу, что задерживать экспедицию ни под каким видом не следует и что суд надо отложить.
В середине июня, примерно через три недели после кощунства над гермами, громадная афинская эскадра (не менее ста триер) покинула Пирей, чтобы сперва соединиться с кораблями союзников у острова Керкира, а затем вместе плыть к берегам южной Италии и дальше, в Сицилию. На проводы вышел весь город, и, по-видимому, это было самое блестящее зрелище, какое наблюдали афиняне за все время войны, самое обнадеживающее и, вместе, самое тревожное, потому что мощь и изобилие, открывавшиеся взору, твердо обещали победу, но гибель всей этой мощи (а страх перед поражением все же гнездился где-то на дне души) означала бы непоправимую катастрофу.
Всего от Керкиры отчалило сто тридцать шесть боевых судов, на которых, кроме обычного экипажа, было больше пяти тысяч гоплитов (из них афинских — две тысячи триста) и тысяча четыреста легковооруженных пехотинцев. По нынешним представлениям, это пустяк, но Фукидид утверждает, что никогда еще столь многочисленное греческое войско не отправлялось за море на столь долгий срок с такими обширными и далеко идущими планами.
Между тремя стратегами сразу же возникли разногласия. Никий предлагал строго придерживаться официально объявленной цели — помочь эгестянам против Селинунта и тут же возвратиться домой, ограничившись „демонстрацией силы“, которая внушила бы всем сицилийским и южно-италийским городам страх перед Афинами. Алкивиад же, имея в виду истинную цель экспедиции, говорил, что надо первым делом постараться рассорить сиракузян с их союзниками, а потом нанести удар по Сиракузам, сильнейшему государству Сицилии, единственно способному к настоящей борьбе. Третий стратег, Ламах, поддержал Алкивиада, и первые шаги в этом направлении были уже предприняты, когда в главный лагерь экспедиции явились гонцы от афинских властей с приказом доставить на суд Алкивиада и нескольких человек из его ближайшего окружения. В отсутствие Алкивиада враги в Афинах быстро убедили народ, что он злейший противник демократии, спартанский агент и, конечно, повинен во всех кощунствах. Прямых или мало-мальски надежных косвенных доказательств, правда, по-прежнему не было, но теперь в них не было и нужды: ослепление любви к Алкивиаду уступило место столь же слепой ненависти к нему.
Алкивиад повиновался и отплыл в Афины под надзором прибывших за ним гонцов, но дорогою бежал, добрался до Пелопоннеса и получил убежище в Спарте. Афиняне заочно приговорили его к смерти, и, услышав об этом, он воскликнул: „Ну, они у меня узнают, что я еще жив!“ И действительно, если сегодня смешно звучит утверждение, будто изгнание одного человека решило судьбу афинян в Сицилии и вообще исход войны, то нельзя отрицать и того, что переход Алкивиада на сторону спартанцев — переход вынужденный, это важно подчеркнуть! — имел весьма существенные последствия.
Алкивиад был отозван в сентябре 415 года. Его внезапное исчезновение, по-видимому, смешало планы стратегов, и афинское войско появилось под Сиракузами лишь в самом конце ноября. Одержав победу в сухопутном сражении, афиняне вернулись в свой стационарный лагерь, не оставив у стен Сиракуз даже караульного поста; но сиракузяне понимали, что это только начало, и принялись восстанавливать и расширять городские укрепления, а главное — послали просить помощи у спартанцев. Спартанцы не сомневались, что помочь Сиракузам надо, но, по своему обыкновению, медлили, и тут, по-видимому, энергия Алкивиада сыграла решающую роль. Он доказал лакедемонянам, что Сицилия — лишь трамплин для прыжка на Пелопоннес, и убедил их не только отправить сиракузянам войско и опытного полководца, но и возобновить военные действия в самой Греции, причем действовать по-новому: до сих пор спартанцы вторгались в Аттику на короткий срок, Алкивиад предложил им обосноваться на вражеской земле, укрепив городок Декелею (километрах в двадцати к северу от Афин), и утверждал, что это принесет афинянам страшные бедствия. И правда, с тех пор как в летнюю кампанию следующего, 413, года войско пелопоннесцев обнесло Декелею стеной и там разместился регулярно сменявшийся гарнизон, разграбление полей сделалось беспрерывным и круглогодичным, т. е. афиняне фактически лишились всей своей территории, кроме города и порта. Больше двадцати тысяч рабов бежали, и в результате замерли работы в государственных серебряных рудниках и в некоторых частных мастерских. Весь мелкий и крупный скот погиб. Доставка продовольствия и всех прочих припасов резко затруднилась. Афиняне оказались на положении осажденных, между тем как сами упорно осаждали вражеский город за морем. Не случайно весь второй период Пелопоннесской войны назван по имени Декелей — Декелейская война.
Осада Сиракуз началась весною 414 года, и кольцо осадных сооружений уже почти замкнулось, когда прибыл спартанец Гилипп с небольшим отрядом, а следом — эскадра спартанских союзников, и счастье изменило афинянам. Гилипп сумел вновь воодушевить совсем уже было отчаявшихся сиракузян; они разбили афинян в сухопутном бою, не дали им завершить окружение города, оснащали суда и готовили для них экипажи, а главное — подняли против афинян большую часть сицилийских городов и племен. Никий написал в Афины, как обстоит дело, и просил подкреплений. В марте следующего года, в самом начале навигации, в Сицилию были отправлены еще шестьдесят афинских триер и тысяча двести гоплитов под командованием Демосфена, которому предстояло заменить убитого в сражении Ламаха. Но пока Демосфен добирался до места своего назначения, сиракузяне нанесли афинянам еще одно поражение на суше и даже отважились вступить в бой с непобедимым афинским флотом, правда — неудачно. Неудача их не обескуражила: не прошло и полутора месяцев, как сиракузяне снова атаковали на суше и на море одновременно. На этот раз они приготовились много лучше. Так как теснота гавани лишала афинян свободы маневрирования (а выходить за пределы гавани сиракузяне не желали и имели возможность навязать свою волю противнику), а к лобовым столкновениям афинские триеры приспособлены не были, сиракузские корабельных дел мастера укоротили и укрепили носовые тараны, чтобы можно было наносить фронтальные удары, проламывая корпус вражеского судна не сбоку (как обычно действовали афинские кормчие), а спереди. Вдобавок, несмотря на трехдневные предварительные стычки, решающее нападение сиракузян оказалось до известной степени неожиданным. В результате семь афинских судов были потоплены, многие повреждены и нанесен значительный урон в людях.
Примерно две недели спустя прибыл, наконец, Демосфен, увеличивший по пути численность одной только тяжелой пехоты до пяти тысяч. Вид нового афинского войска, силой и снаряжением не уступающего первому, мигом привел сиракузян в отчаяние, а Никия и его подчиненных — в восторг. Но и отчаяние и восторг были преждевременны. Демосфен решил действовать энергично и либо взять в кратчайший срок Сиракузы, либо увести экспедиционный корпус домой — и был разбит в первом же бою. Сразу после этого, на военном совете, он предложил снять осаду и отступить. Никий возражал, не только потому, что знал о тяжелом положении осажденных и о сильной про-афинской партии в их среде, надеявшейся сдать город, но, вероятно, прежде всего из страха перед согражданами, которые непременно обвинили бы возвратившихся ни с чем полководцев в измене и продажности. „Если уже гибель неизбежна, — говорил он, — лучше пасть от руки неприятеля, чем жертвою позорного и клеветнического обвинения.“ Пока афиняне медлили в нерешительности, к сиракузянам явилось новое подкрепление с Пелопоннеса. Теперь уже и Никий жалел, что не согласился с Демосфеном. Все было готово к отплытию, как вдруг случилось лунное затмение. Никий, отличавшийся крайней суеверностью, объявил, что это дурной знак свыше и что раньше чем через двадцать семь дней (то есть до истечения полного лунного месяца) об отправлении нечего и думать.
Сиракузяне поняли, что враг внутренне капитулировал, и горели желанием добить его во что бы то ни стало. Спустя неделю после затмения они дали афинянам еще одну морскую битву и, хотя уступали врагу числом судов, снова остались победителями, захватив в плен восемнадцать кораблей и несколько пустив ко дну. Афиняне окончательно пали духом, а сиракузяне заперли выход из гавани, чтобы всю афинскую армию принудить к сдаче. Тогда осаждающие, превратившись внезапно в осажденных, приготовили к плаванию все мало-мальски держащиеся на воде суда — 110 кораблей, — чтобы прорвать блокаду. На берегу остались только больные, раненые и гарнизон для их охраны. Битва, состоявшаяся через четыре дня после предыдущей, была, пожалуй, самой ожесточенной за все время войны. Она завершилась полным разгромом афинян. Все, кто уцелел, побросали свои суда и искали спасения в лагере.
У афинян было еще 60 кораблей, годных для плавания, и Демосфен предложил сделать новую попытку вырваться из гавани. Но гребцы были до того напуганы, а дисциплина до такой степени пала, что они просто-напросто отказались взойти на борт. Тогда решили отступать сушей. Сиракузяне, предвидя это, расставили заслоны и караулы на всех дорогах и переправах.
Девятого сентября 413 года, через день после заключительного поражения в гавани, около сорока тысяч человек покинули лагерь. Это было страшное зрелище. Повсюду валялись непогребенные трупы, и многие с ужасом видели тела своих родственников и ближайших друзей и, однако же, проходили мимо. Еще больше жалости вызывали раненые и больные. Они умоляли уходивших не бросать их, хватали товарищей по палатке за руки, за платье, волочились за ними, пока позволяли силы; когда же силы иссякали, падали на землю с проклятиями, с душераздирающими воплями. И все войско рыдало в отчаянии, покидая эту вражескую ненавистную землю с таким трудом, будто расставалось с любимым отечеством. Никий пытался как-то ободрить своих людей, напоминая им, как их много, и как они еще грозны для противника, и что только собственное мужество спасет их от гибели. Но войско было уже окончательно деморализовано, съестных припасов оставалось в обрез, сиракузяне преследовали беглецов по пятам и беспрерывно тревожили нападениями со всех сторон. 13 сентября афиняне, стремясь оторваться от преследователей, развели на своей стоянке побольше огней и тайком двинулись в путь. Отряд под командованием Никия ушел далеко вперед, отряд Демосфена отстал и разбрелся. Враги легко настигли его, окружили и целый день обстреливали из луков, а к вечеру предложили сдаться на том условии, что никто не будет предан смерти каким бы то ни было образом — через казнь, заключение или лишение воды и пищи. И условие было принято: шесть тысяч воинов сложили оружие и отдали победителям все наличные деньги, бросая монеты в опрокинутые щиты и наполнив четыре щита доверху.