Сумерки
Шрифт:
Закончив с хлебом, Леха смел в широкую ладонь крошки и бросил их в рот. Одноногий стоял сбоку, глядел на него и, сунув костыль под мышку, поглаживал левой рукой заросшие вечной черной щетиной щеки. Он был старше всех в компании, за сорок уже, но старался не пропускать ни одного сборища, подлавливал кого-нибудь на улице, стучал костылями, спеша наперерез, с какой-то собачьей искательностью заглядывал в глаза - когда? Своих денег у него отродясь не водилось, зато, как никто другой, умел он сшибить у коммерческого киоска недостающие на бутылку сотенные и пятисотки.
– Ну что?
– Леха
– Начнем или подождем? Колям должен еще пригрести.
– О чем разговор?
– Витька осмотрел зачем-то отвертку, воткнул в землю возле захудалого растеньица и тоже подошел к столу.
– Начнем, конечно. Что Колям - не догонит? Он всегда догоняет.
Сели вокруг стола посреди комнаты. Одноногий, как всегда, долго умащивался на табуретке, шебуршал, устраивал все время сползающие, прислоненные к столу костыли, шмыгал носом. Леха взял бутылку и, пробормотав: "Свернем Распутину головку", быстро отвернул пробку. Постукивая горлышком тряслись волосатые руки, - разлил по мутным стаканам белую. Витька разломил толстый кусок хлеба, посыпал солью, понюхал.
– За меня, - сказал Леха.
Больше ничего сказано не было. В день рождения пили только за именинника - так было у них заведено, - и к чему слова, когда все свои и все давно уже переговорено.
Сомкнули стаканы. Витьке плеснуло немного на руку из стакана Одноногого. Выпили.
Витька дохнул, снова понюхал хлеб, откусил, взял кильку и, сунув хвостом в рот, с наслаждением пропустил между зубами, оставив в руке хребет и голову. Леха зацепил ложкой кусок горбуши, откинулся на спинку скрипучего стула, выдохнул:
– Хорош-ша-а...
Одноногий цедил водку глотками, не пил, а рот себе полоскал. Это была его "коронка": хлебнет водки, пополощет ей зубы, побулькает в горле, снова пополощет зубы и только потом проглатывает. Глазки у Одноногого тут же заслезились, полез трясущейся рукой в кильку, долго копался, выбирал, потом жевал вместе с костями так, что ходили из стороны в сторону щетинистые, выпирающие скулы и что-то сипело в глотке.
Стукнула входная дверь, и в комнату вошел Колям, тощий, сутулый, по глаза заросший черной бородой, похожий на цыгана и всегда мрачный.
– Уже начали, - буркнул он и полез вешать на гвоздь ржавого цвета плащ.
Леха разлил до конца "Распутина", четвертый стакан налив с "горой".
– Главное, будь здоров, именинник, - сказал Колям, подходя к столу.
– Всегда будь здоров. Это главное.
Он сел между Одноногим и Витькой и уронил костыли, которые с грохотом раскатились по полу. Одноногий выругался. Колям полез подбирать костыли, ворча, что нечего тут ноги свои расставлять так, что и к столу не подберешься, долго устанавливал их в прежнем положении.
– Тебе штрафная, - кивнул на полный стакан Леха.
– Мы тут уже по одной накатили.
Колям мотнул бородой, взял стакан так, что ни капли не пролилось.
– За тебя, - сказал он, снова мотнул бородой и выпил залпом, даже не поднося стакан вплотную к губам.
После этого стакана Витька - должно быть, отвык, два месяца все-таки не принимал - почувствовал,
– Все ползаешь, - сказал Колям Одноногому.
– Давненько я тебя, черта, не видел.
– А как же, а как же, - покивал Одноногий, пустил дым и шмыгнул бордовым носом.
– Ползаю, че мне сделается. Влачу паскудную жизнишку...
– Да-а,расползается наша компашка, - протянул с сожалением Леха.
– Витька вон, женатик наш, носа не кажет. Семья заела, - добавил он со злостью.
– Жена не пущает, - покивал Одноногий.
– Я Томке обещал, что завязываю с этим, - Витька кивнул на торчащие посреди стола две бутылки - пустого "Распутина" Леха убрал себе под стул.
– Обещал, парни, вы уж того... не будьте в обиде...
– А седни?
– не преминул подколоть Одноногий.
– Сегодня - святое дело, - хмыкнул Витька.
– Праздник есть праздник. Сегодня нашему дорогому Леониду батьковичу исполнилось... Сколько тебе, Леха, стукнуло-то?
– Тридцать четыре уже.
– Леха почесал под майкой волосатую грудь.
– Ну вот. Сегодня ж оно понятно.
– Витька сунул погасший окурок в пустую консервную банку.
– Давайте и выпьем за эти тридцать четыре...
– За тридцать четыре надобно тридцать четыре раза и выпить, - хохотнул, точно продребезжал жестянкой по камням, Одноногий.
– Денег не хватит, - сказал Витька.
– Деньги - как тараканы, - философски заметил Леха, наливая на этот раз "Столичной".
– Сегодня нет, а завтра слышь - шебуршат.
– Кабы тараканы, - протянул Витька, - так и работать не надо. Тараканы, небось, сами собой заводятся.
– Так же и деньги, - сказал Леха, глядя в упор на него. Он был серьезен и почти трезв.
– Голову надо иметь, Витюха, а не подставку для кепки, тогда и деньги будут.
– Можно подумать, у тебя они есть, - пробурчал Витька.
Деньги были его больным местом. Сколько он помнил себя, вокруг всегда шли разговоры о деньгах, вернее, о том, что их нет. Сперва об этом постоянно говорили и постоянно ругались из-за этого мать с отцом, тогда еще живым и крепко пьющим. Потом об этом вздыхала мать, оставшись одна с бабкой и восьмилетним пацаном на руках, и вздыхала ровно шесть лет до самой смерти. Эстафету разговоров перехватила Тамара примерно через год после того, как стала его женой, когда Витька по примеру папаши, а может, и не думая о нем, стал "закладывать" в своей компашке, и его сначала вежливо, а потом уж и нет, начали просить то с одной работы, то с другой. В компашке тоже водились такие разговоры, особенно когда не хватало на бутылку. Одно время даже что-то вроде игры у них появилось - мечтать, что бы сделали, если б нашли миллион, но дальше "бросил бы работать и поил бы вас, черти, до посинения" дело не пошло, и игра заглохла. К тому же, миллион за последние годы быстро стал суммой смешной и незначительной, а попробуй смени его на миллиард - не прозвучит.