Сумерки
Шрифт:
Спохватившись, что наговорил лишнего, он умолк. Потом хлебнул вина и обратился к Андрийке:
— Ты сам видел, парень, что войска у меня нет, но я сумею заставить Ягайло отказаться от осады иным способом. А покуда они соберут рать вторично, на них с трёх сторон нападут… Корона примется за татар, молдаван и немцев, а мы тем временем выгоним их из Волыни, Холмщины и Подолии, отберём и все наши волости: Львов, Перемышль и даже Ряшев. А пока что увы…
Глумливая улыбка блуждала по губам князя Семёна. Андрийке показалось, что она относится к нему: «Гляди, дескать, я знаю, что ты думаешь, однако не ты, а я держу в кулаке
— Милостивый князь! — вспыхнув, как маков цвет, заговорил Андрийко. — Позволь и мне сказать слово.
— Ну?
— У нас в замке всего четверо бояр, но две тысячи мужиков…
— Я же послал вам бояр, — прервал его Свидригайло, — но они, как пишет Юрша, не захотели подчиниться и уехали. Так же непослушны, как и здесь.
— Как раз о том я и говорю, ваша милость! — заметил Андрийко. — Наши мужики выполняют приказы без возражений и несут службу наравне с боярами, а порой даже лучше…
— За это я посажу их в Киевщине на боярскую службу! — заявил великодушно Свидригайло. — Но ты расскажи мне, как шла осада!
Андрийко поклонился и принялся рассказывать, что видел и пережил, и закончил напрашивающимся выводом:
— Так почему бы, вашей милости, не велеть собрать в обширных землях вашей державы тысяч с двадцать таких ратников? Татары, молдаване и шляхта жгут и грабят сёла и хутора, а наши ратники мигом прогнали бы врагов до самого Кракова, да и татары с молдаванами не сосали бы нашей крови…
— Пустая болтовни! — перебил его князь Семён. — Тут уже высказывались такие, что думали поднять на шляхту весь парод, а потом эти мужики первые же повернули бы против нас, своих прирождённых господ, и тогда уж не княжить нам на земле наших отцов! Мудро поступил его милость великий князь, что запретил смердам браться за оружие, весьма мудро. Боярин Юрша…
— Я от себя говорю, а не от воеводы! — поспешил предупредить его Андрийко.
— Ах, коли так, — со сладкой улыбкой продолжал Гольшанский, — то меня и не дивит, что в твоей головушке бродят рыцарские бредни, как, скажем, у блаженной памяти боярина Миколы из Рудников. Мысли прекрасные, цель высокая. Свобода для всех людей, евангельская мечта, ну и что! Ни покойный боярин, ни ты, смелый молодец, не знаешь людей, жизни со всей её мерзостью, злобой, ложью. Вчерашние друзья внезапно становятся врагами и тем самым мечом, которым под твоей рукой одержали победу над неприятелем, сегодня рубят голову тебе. Неблагодарная собачья, хамская кровь. Помни это и не обольщай благородной души великого князя фальшивыми картинами несуществующего величия!
«Это дьявол, преграждающий ангелу путь к душе!»— подумал Андрийко, и страшная ярость подкатила клубком к его горлу. Он побелел, как стена, и лишь после минутной паузы нашёл слова для ответа.
— Не я обольщаю душу его величества, великого князя Литвы и Руси! — ответил юноша деланно спокойным голосом. — Не я! Он слишком для того умён и сам знает, что привязывает многих к его особе. Не любовь, не верность, а жажда славы, влияния, земли, деньги…
Даже умеющий себя сдерживать князь Семён вскочил с лавки, а жилы на лбу Свидригайла вздулись от гнева
— …Вы хотите, чтобы великий князь зависел от вас, только от вас, как Яну из Сенна и Викентию Шамотульскому и прочим панам хочется взять в руки Ягайла и задавить боярство и народ. Но моя молодая незрелая голова понимает, что князья — точно весенние льдины на
— Значит, ты, парень, хочешь, чтобы великий князь зависел от холопа, а не от равного ему князя? — спросил насмешливо Гольшанский, делая вид, что всё это его очень потешает.
Но вот Свидригайло поднял руку и сказал:
— Ты, Юрша, взял в толк многое, но забываешь об одном и не знаешь о другом…
Свидригайло поднялся с места.
— Забываешь, что покойному боярину Миколе я запретил поднимать мужиков на бунт. Неужто ты думаешь, что я могу нынче сделать то, от чего отказался вчера? А не знаешь ты о том, что между королём и мной уже подписан мирный договор?..
У Андрийки потемнело в глазах.
— Какой злодей подбил вашу великокняжескую милость на такую глупость?! — закричал юноша не своим голосом, поднимая руки, словно призывая громы и молнии на голову злого советника.
Свидригайло посинел. Казалось, дрожащая от ярости рука схватит тяжёлый серебряный кубок с вином и раскроит юноше голову. Но после томительного минутного молчания опустился на лавку.
— Я обязан тебе жизнью, — сказал он, — теперь мы квиты с тобой, и вот этот человек свидетель. Отныне ты мой боярин, я твой князь!.. Помни это! Помни и не забывай! Ты спрашивал меня, и я отвечал тебе, потому что ты был моим другом. Теперь ты обидел меня, я прощаю тебе, но говорю и повелеваю: ступай прочь от меня! Не тебе быть моим судьёй!
— Князь! Отец! — становясь на колени, взмолился сквозь слёзы Андрийко.
— Прочь! — крикнул Свидригайло.
Опрометью кинулся юноша к двери, выбежал на улицу, вскочил на коня и вскоре уже ехал среди девственного леса, по дороге в Овруч.
XXV
«Прочь!» Короткое, маленькое словцо, кинутое ему великим князем, словно пинок скулящей у ног собаке. «Прочь!..» Какая страшная сила в этом слове! Оно заставило его уйти из приближения господаря, наградило за верную службу народу, разрубило узлы, связывавшие народ, князя и его. Казалось, кто-то сорвал полог, скрывавший святую икону, на деле оказавшуюся лишь намазанной масляной краской доской…
Как призраки, мелькали по обочинам огромные деревья. Ошалевший от боли конь, прижав уши, мчался во весь опор, вытягиваясь, как струна. Давно слетела с головы шапка, повиснув на шнуре, и ветер отбрасывал светлые кудри с пылающего лба юноши. Андрийко, словно от боли, сжимал зубы, а в душе бушевала буря.
«Злодей, злодей, — кричало всё его существо, — предатель, подлец! Пусть кровь и слёзы тысячей замученных падут проклятьем на тебя, на твой род до десятого колена! Пусть обрушатся на твою голову все проклятья мира, чтобы ты не нашёл себе покоя ни на этом, ни на том свете… И пусть твои кости занесёт ворон на веки вечные, подобно костям окаянного Каина!.. Погиб отец, погиб в страшных муках боярин Микола, реки святой, родной крови оросили серые стены Луцка и эту галицкую землю, и ради чего? Ради того, чтобы променять священную землю, многострадальный народ на мир с исконным жестоким врагом этой самой земли и этого самого народа! Горе! Язык не найдёт такого слова, грудь не сможет его выдохнуть. Темнеет в глазах от дикой злости, ярости, бешенства…»