Суровая путина
Шрифт:
— Кого надоть? — по-хозяйски строго спросил он.
Еле сдерживая себя, Анисим спросил:
— Максим дома?
— А ты что за человек? Отколь?
— Сначала убери собаку, дед, а потом будем балакать. Иначе я ее прикончу. Убери, говорю! — Анисим угрожающе поднял наган.
Старик медленно сошел с крыльца, оттянул рвущегося волкодава к закуте, сказал с ненавистью:
— Грабить пришел, анахвема? Так тут уже были и без тебя…
Анисим взошел на крыльцо, ударил ногой в дверь. Старик забежал наперед, загораживая собой вход в горницу.
—
— Про Анисима Карнаухова не слыхал, дед Антон? Да не трясись ты, тебя я не трону. Где Липа, дед, скажи, да не виляй хвостом!
Старик не ответил.
Анисим оттолкнул его плечом, вошел в горницу. В просторной комнате царил беспорядок. Валялись на полу снопы камыша, стояли раскрытые сундуки, домашней рухлядью был завален угол. Половина стены увешана староверскими, древнего письма, иконами, перед коричневым ликом Иисуса, вытянувшего кверху два тонких перста, жарко горит лампада из розового стекла.
— Где Липа? — схватив старика за воротник холстинкой рубахи, спросил Анисим.
Дед Антон молчал. Упав на колени перед божницей, он стал класть поклоны шепча:
— Сохрани и помилуй… Отойди от врага — сотвори благо. Не оскверню уста поганым словом супротив врага своего…
Белая борода старика мела грязный пол.
Тихий плач послышался за запертой на замок дверью, ведущей в спальню. Анисим бросился к ней, рванул. Замок вместе с железными петлями упал на пол. Навстречу из затхлой спальни выбежала бледная, в изорванной кофточке, Липа. Волосы ее были распущены.
Анисим неуклюже обхватил ее здоровой рукой.
— Анися! — зарыдала Липа. — Что они со мной сделали? Они убьют меня… Максим сейчас приедет. Уходи, Анися, они и тебя убьют.
— Что ты такое говоришь? Чудная ты! Кто нас теперь убьет? Теперь наше право. Большевики пришли, Липонька.
Анисим тормошил Липу, как бы стараясь разбудить ее от тяжелого сна, торопил:
— Одевайся скорей. Уедем отсюда. Пока — в город. Теперь нас никто не остановит.
В передней все еще молился старый Сидельников. Когда Анисим и Липа уходили из горницы, он послал им вслед еще одно проклятие.
Через час знакомый Анисиму рыбак мчал его и Липу на легких санях в город.
Уже вторую неделю жил Анисим в Ростове. Случайные часы отдыха проводил на временной своей квартире, во флигельке Ивана Игнатьевича.
Липа дохаживала последние дни беременности.
Часто она сиживала одна-одинешенька у окна и тосковала по хутору. Город и раньше угнетал, пугал ее. Особенно пугал он ее теперь, когда походил на военный шумливый лагерь. Ростов все еще был на чрезвычайном положении, ночами улицы были темны и тихи, и тишину нарушали изредка тревожные выстрелы.
Невольно мысли Липы уносились туда, где уже зеленели бугорки, подсыхали тропинки, ночи были полны звона ручьев, невнятных шорохов бурно наступающей весны. Прислушиваясь к требовательным толчкам в животе, ожидая пугающего часа родов, она тайком плакала, посылала мужу неосмысленные упреки.
В одно из солнечных утр в конце марта, когда Анисим, придя очень поздно домой, крепко спал, его кто-то с силой тряхнул за чуб. Вскочив, он быстро протер глаза. Перед ним, скаля щербатый рот, стоял Павел Чекусов. В окно прямо на кровать падали теплые лучи. Было слышно, как хлопотливо чирикали на дворе воробьи.
— Здорово, крутек! — смеялся Чекусов.
— Глянь-ка! Не ждали, не гадали… — бормотал спросонья Анисим.
Он вскочил с кровати, натягивая армейские штаны, осторожно и медленно двигал левой, все еще забинтованной рукой.
— Ехать надо тебе и Малахову в хутор, — сказал Чекусов.
— Теперь — как велит партийный комитет, — пожал плечами Анисим.
— Мы сделаем так, что велит. Тут и без тебя народу хватит, а там… сам знаешь, покрепче надо людей. Хутор раскололся надвое. Казаки есть такие замышляют недоброе. Прасола да купцы свою шайку втихомолку гуртуют. Того и гляди атамана посадят.
Чекусов вытащил из кармана солдатской фуфайки полустертый газетный листок и, хитро подмигнув, сунул Анисиму.
— Читай-ка вот…
Анисим развернул газету и, медленно шевеля губами, как все не очень грамотные люди, прочитал:
«С упразднением старой, отжившей власти, не отвечающей интересам трудящихся, Донской казачий военно-революционный комитет предписывает всем округам, станицам, волостям, хуторам и поселкам немедленно приступить к организации советов на местах, согласно нижеприведенной инструкции. В советы не могут быть избираемы и избирателями лица, не стоящие на защите трудового народа: попы, купцы, старые полицейские, жандармские чины и офицеры, не состоящие в рядах революционной армии…» [40]
40
«Известия РВК» от 16 марта 1918 года.
— Понял? — оскалил щербатый рот Чекусов, когда Анисим опустил газетный лист. — Что скажешь, Егорыч?
Анисим встал с кровати, подняв на Чекусова ясные, блестящие глаза, сказал со вздохом:
— Я и сам тут измаялся, Паша. Каждый день нюхаю воздух и чую, — кипит все в гирлах. Солнышко-то тут не такое, как у нас. Так, кажись, и манит на море, так и припекает… Покоя нет.
Чекусов вскочил.
— Идем в Донком. Собирайся!
— Да вы хоть позавтракайте, — слабым голосом скачала пошедшая со двора Липа.
— Некогда, бабонька, некогда! — заторопился Чекусов и сорвал с вешалки шапку.
— Ну, ты хоть стаканчик чайку выпей, — остановил его Анисим.
Чекусов неохотно отложил шапку, сел за стол. Обжигаясь, схлебывая с блюдца чай, он беспокойно поглядывал в окно. Липа умоляюще смотрела на Анисима. Временами бледность заливала ее утомленное лицо, на висках выступали бисеринки пота. Приступы боли стали резче и чаще. Она готова была вскрикнуть, но, сделав усилие, закусила губы.