Суровая путина
Шрифт:
— Чудные вы, сынку с матерью! Вы думаете, ваш хромой батька выпил? И у него нету совсем ума? Эх, вы… Избрали вашего батьку в хуторской совет. Вон какие дела, сынок… Оказывается, есть у вашего батьки ум. Хотели его атаманы да полковник Шаров пулями истребить, да не вышло. Все общество сказало: «Панфил Степаныч, вот ты, голодраный рыбалка, садись в совет и держи крепко в руках наше право».
У Ефросиньи отлегло от сердца. Но ей все еще не хотелось верить. Она сердито сказала:
— Как же! Так тебя там и послушали и вместо атамана
Новая мысль вдруг испугала ее.
— И чего ты лезешь не в свои сани? Или забыл про тюрьму? Давно ли тебя этапным порядком гоняли? А теперь опять захотелось?
Панфил долго, настойчиво успокаивал жену, против обыкновения не злобился на нее за упрямство.
— Молчи, Фроська! Теперь мы заживем по-новому. Вот справлю дуб и буду рыбалить. Землю получу: огороды, бахчи будут, хлебушка посеем…
Ефросинья постепенно сдавалась. Лежа в постели, она рисовала себе сытую жизнь. Все будет теперь у нее. Вот и леваду под огород надо будет в совете выпросить, и корову купить, и хату поправить.
Яркие мечты уносили ее далеко из сумрачной хаты, еще хранившей следы нужды и недавнего горя. Теперь Ефросинье тоже казалось, — горе и нужду можно было вымести из хаты, как ненужный, надоевший хлам; у дверей, как нарядная счастливая невеста, стояла светлая жизнь, и надо было впустить ее уже в чистую, просторную хату…
Утром, едва забрезжил рассвет, к промыслам Полякина стали сходиться рыбаки.
Панфил Шкоркин с несвойственным для него проворством еще с вечера обошел рыбачьи дворы и слово в слово, и кое-что прибавив от себя, передал о решении хуторского совета реквизировать имущество прасола.
Безлюдный до этого, заглохший промысловый двор снова ожил. В прохладной синеве утра вспыхивали красноватые огоньки цыгарок, слышались сиплый кашель, веселый смех.
Обеспокоенный необычайным сборищем, старик-сторож подошел к рыбакам, выставив из воротника тулупа белую бороду, спросил:
— За чем добрым пожаловали, граждане рыбаки?
Ерофей Петухов, после избрания его в члены совета проявлявший необычайную смелость, придвинулся к старику.
— Иди, диду, к хозяину и скажи: общество пришло устраивать реквизицию. Так и скажи — реквизицию.
Дед вытаращил опухшие спросонья глаза:
— Яку-таку реквизицию? Ты, Ерофей, задиристым стал. Не по росту голос.
— Ну-ну, диду, не растабаривай! Да дай сюда погремушку. Теперь она тебе ни к чему.
Под общий добродушный смех Ерофей хотел было взять из рук деда колотушку, но дед оказался не из податливых, резко отдернул руку, злобно замахнулся на Ерофея.
— Иди, чортово хамло, а то я тебе так и раскрою сопатку! Геть отсюдова все к идолу! — освирепел дед.
В это время подошли Анисим, Павел Чекусов и Панфил Шкоркин.
— Не горячись, дед Трофим, — спокойно сказал Анисим, — Без пользы быть тебе цепной собакой. Ребята, оставьте его.
Узнав Анисима и Чекусова, заметив, что некоторые рыбаки были с винтовками, дед сразу умолк, опустил колотушку. Он сжимал ее старческой, вздрагивающей рукой, как беспомощное оружие, боязливо озирался.
— Ерофей, и ты, Панфил Степаныч, — все так же спокойно приказал Анисим, — сходите к прасолу и возьмите ключи от главных лабазов. Ежели не даст, будем ломать запоры.
Плюясь и ругаясь, старик отошел в сторону — и вдруг загремел колотушкой с лихим остервенением. Тревожная дробь долго разносилась по объятым тишиной промыслам.
Осип Васильевич проснулся весь в холодном поту. Отдаленный, но явственный стук колотушки проникал через окно в полутемную, уставленную иконами спальню. Прасол прислушался: колотушка гремела все настойчивее, предвещая беду.
Прасол вскочил, стал торопливо одеваться.
Проснулась, заохала Неонила Федоровна. В ставню кто-то застучал требовательно, сердито. Осип Васильевич, накинув пиджак, вышел в сени.
На пороге стояли Ерофей и Панфил Шкоркин. Оба были с винтовками.
— Чего вам, братцы? — робко спросил прасол, холодея при виде оружия.
По важным и строгим лицам рыбаков прасол понял: колотушка гремела не напрасно.
Панфил стукнул винтовочным прикладом о пол крыльца.
— Господин Полякин, дозвольте получить у вас ключи. Совет постановил…
— Братцы! Что же это такое? — не спуская глаз с винтовок, забормотал Осип Васильевич. — Помилуйте, братцы! Я же вам, что было, ссудил… Ерофей, я же тебе новые сетки…
Прасол возвел кверху заслезившиеся глаза. Холодный взгляд Панфила был беспощадно строг.
— Общество приказало немедля отдать ключи, — повторил Шкоркин.
Прасол понял: уговаривать рыбаков бесполезно. Сердце его словно оборвалось.
— Я сейчас, братцы. Я супротив общества не иду, — заговорил он и кинулся в дом.
— Берите, братцы, — вернувшись, проговорил Осип Васильевич и отдал Панфилу связку литых гремящих ключей.
— Вот это дело! — с суровой веселостью сказал Панфил и усмехнулся. — Это настоящий откуп за паи. Зараз мы снарядим дубки и поедут рыбалки в гирла наловить рыбки. А то ведь завалялись у вас снастишки без дела, а рыбалки маются. А мы слыхали, — вы не супротив советской власти, Осип Васильевич.
Восковая желтизна заливала давно не бритые щеки Полякина, острая бородка дрожала. Дерзость Панфила, этого когда-то ничтожного человека, лишила Полякина самообладания.
— Ладно, грабители! Пользовайтесь! — не помня себя от ярости, с хрипом выкрикнул он. — Подавитесь! Пускайте все на распыл!
— Но, но! — оборвал Панфил и угрожающе поднял винтовку. — Только без бунту. А то мы и посадить можем.
Панфил и Ерофей сошли с крыльца. Осип Васильевич стоял в сенях, слушая, как удаляются их шаги и глохнут ненавистные голоса. Ноги его тряслись в коленях. В глазах мелькали красные круги…