Суровая путина
Шрифт:
Громкий плач ребенка послышался за дверью. Анисим распахнул ее, вошел в хату.
Липа, сидя на кровати, кормила маленького Егорку грудью.
— Жива-здорова? — ласково спросил Анисим.
Липа грустно поникла головой.
— А чего мне станется? За тебя вот душой выболела. Всю ноченьку глаз не сомкнула. Слух по хутору носится — казаки собираются тебя и всех, что в совете, прикончить.
Липа вздохнула. Егорка выпустил изо рта смугло-розовый материнский сосок, откинул черноволосую головку, уставил в отца
Анисим засмотрелся на него, улыбаясь и чмокая губами, стал щекотать корявым пальцем шейку сына.
— Ах ты, рыбалочий отросток. Чего уставился? А? Сынага моя! — страстно и умиленно приговаривал он. — Ничего ты не понимаешь… Немцы наступают… Слыхал, а? Слышь, за морем пушки гремят? Большевиков хотят истребить. А ты большевик, а? Большевик? — Анисим тыкал сына пальцем в розовый животик.
Егорка ежился, недовольно, сердито ловил ручонками воздух.
Липа, улыбаясь, смотрела на сына.
— Того гляди, смеяться зачнет, — проговорила она с нежностью.
Анисим взял Егорку на руки, стал целовать. Тягостное предчувствие, словно перед скорой разлукой, охватило его. Надо было идти в совет — там ожидали дела, но хотелось побыть дома еще хоть минутку, насытиться домашним мирным теплом.
— Ну, пойду я, Липа, — заторопился Анисим. — Засиделся я совсем.
Липа приникла головой к его груди. Анисим, схватив шапку, выбежал.
Багровый восход охватил полнеба. Что-то зловещее было в этом море огня. Анисим на секунду остановился. Два орудийных удара явственно потрясли воздух. Анисим надвинул на глаза шапку, быстро зашагал по улице.
В атаманской комнате сидели Павел Чекусов, Панфил Шкоркин, Яков Малахов, прискакавший верхом из хутора Недвиговского.
— Анисиму Егорычу доброго здоровья! — вставая с табуретки, поздоровался Малахов. — Ты чего тут сетки сушишь? Немцы да дроздовцы наступают. Сейчас вернулся из Таганрога мой дядька, говорит — немцы уже в Таганроге. Вчера весь день рабочий полк отбивался от них, а к вечеру пришлось отступить. Нынче, слыхать, немцы уже на Приморке. Атаман Краснов продал Дон Вильгельму, только бы спасти от большевиков свою шкуру и всю белогвардейскую сволочь.
— Неужели придется надолго покинуть отвоеванное? — спросил Анисим.
— Все может быть, — ответил Малахов.
Через полчаса помещение совета стало неузнаваемым, сюда сносили винтовки, ручные гранаты, старинные тяжелые шомпольные ружья и берданки, штыки и сабли. А Ерофей Петухов притащил мешок, пуда в два, пироксилиновых шашек, украденных еще у калединцев и припрятанных на чердаке.
— Было два мешка, так один, чортова баба, спалила в печке. Кизяки разжигала — здорово горят эти штуковины, — простодушно ухмыляясь, объяснил Петухов.
— Была бы тебе подпалка, если бы не в пламя кидала, — хмурился Чекусов. — Чортова голова, ежели искру дать в эти марафеты, знаешь, чего получится? Крышу с твоей халупы на версту бы подняло.
Ерофей, испуганно разевая рот, бормотал:
— А кто ж их знал, чего оно такое? Я думал — порох, и ладно.
Партизаны проверяли оружие. В сходской звякали винтовочные затворы. На крылечке стоял ободранный, с согнутым щитом «Максимка», оставленный еще белыми и припрятанный Чекусовым. Возле него суетились Анисим и Панфил.
Павел наспех объяснил товарищам правила обращения с пулеметом. Панфил неумело отводил затвор, нажимал лапку спуска. Судя по всему, пулемет должен был действовать хорошо, но неопытных пулеметчиков смущало одно немаловажное обстоятельство — не было лент с патронами. Тут же было решено обратиться к командиру проходивших через хутор красных частей с просьбой дать несколько коробок пулеметных лент.
Для переговоров были выделены Анисим и Павел Чекусов. Штаб красных войск, под командованием Родионова, находился на станции, и туда направились депутаты.
Патроны, хотя и не сразу, были получены.
Надвинулась ночь. В окнах хат брезжили желтые огоньки. Был канун пасхи, и бабы пекли куличи и пироги. В воздухе носился запах сдобных караваев.
В хуторском совете не спали. После долгих споров и переговоров со штабом красных войск было решено только в самый последний момент отступить в займище и оттуда открыть партизанские действия.
За чертой хутора, на гребнях балок, стояли дозоры партизан. У рыбных промыслов с поднятыми парусами покачивались дубы. На одном из них, возле пулемета, неотступно дежурил Павел Чекусов.
Казак Андрей Полушкин то и дело скакал на своем мерине от хуторского совета на станцию, привозил из штаба сведения о положении на фронте.
Скоро стало известно — штаб Родионова снимается и уходит к Батайску, оставив немногочисленный отряд для прикрытия линии железной дороги.
После падения Таганрога и нажима немцев с севера на Ростов удерживать прилегающую к морю и низовью Дона линию было не только бесполезно, но и бессмысленно. Но не так думали об этом в рыбачьем хуторе, не так думал Анисим Карнаухов. Он все еще считал необходимым держаться. Отступление ему казалось непозволительным, постыдным.
Он задумчиво шагал по атаманской комнате. На столе, чадя, еле блестела лампа. На скамье в углу, зажав между ног костыль и по-ребячьи согнувшись, спал Панфил Шкоркин. Из сходской доносились приглушенные голоса партизан.
«Вот придут завтра немцы и опять за этим столом будет сидеть атаман, — с горечью думал Анисим. — Будут искать большевиков и чинить расправу за раздел земли, за реквизицию прасольского добра, за то, что люди хотели свободной жизни. Вот Панфил Шкоркин… Куда ему отступать с одной ногой? Неужели и над ним измываться будут?»