Суровая путина
Шрифт:
— Чего ты? — удивленно спросил Васька, вскидывая на плечо мокрые весла. — Чего заливаешься?
Аниська продолжал смеяться и вдруг, пригнувшись к товарищу, проговорил:
— Скажи мне, Василь, ежели я попрошу у Семенца денег на справу, даст аль нет?
Васька оторопело мигнул:
— Ты что? Сдурел, что ли?
— Не сдурел, а дело сурьезное задумал. Ведь через Семенцова прасол многим деньги дает, особенно крутиям. Шарапов тоже так разжился… А мы разве не срыбалим? Пока
— Семенцов отцам доверился, а нам нет, — сказал Васька с сожалением. — Твой отец, а либо мой пускай об этом думают, а нам Семенцов скажет: пусть сначала борода вырастет, чтоб на такие дела идти.
— А я испробую, — упрямо настаивал Аниська.
— Попробуй. Мне что, куда ты, туда и я. Только отцы чего скажут.
— Мы отцов так раскачаем, что они спасибо скажут.
Аниська глядел на темную гладь реки, ронял задумчиво:
— Неужели не даст, а? Эх, папаня, от чего ты отказался. Из-за чего? Из-за гордости…
Аниська сокрушенно поник головой, и озорной свет погас в его глазах.
Вдруг он обернулся и тихо предостерег задумавшегося Ваську:
— Про то, что говорили — молчок. Никому. Отгуляем вот на каюках в запретном — пойду к Семенцу. Разве только батя сам передумает. Прощай.
Аниська сильно тряхнул руку товарища, шмыгнул в заросший травой проулок к дому.
Утром Аниську разбудил захлебывающийся собачий лай и чей-то незнакомый, скучно дребезжащий за окном голос, Аниська вскочил, торопливо подбежал к окну. Солнце высоко стояло над хутором. Во дворе, разговаривая с отцом, стоял полицейский.
Аниська вышел во двор, смущенный, с красными припухшими глазами.
— Вот он, шибельник, — с притворной строгостью набросился на него Егор. — Хотел вчера там же, на берегу, спустить шкуру, так убег… У атамана не робей, но и не перечь. Потерпи, сынок, не огрызайся, — добавил он на ухо Аниське.
Полицейский, приземистый, чернобородый казак из староверов, деловито высморкался наземь, вытер руку об искромсанный собачьими зубами подол шинели, приказал:
— Собирайся-ка, парнище, сей же минут. Велено доставить тебя в хуторское правление в полчаса.
Полицейский поправил сползавшую с плеч портупею, громыхнул о рыжие сапоги расколотыми на конце ножнами шашки.
До хуторского правления Аниська шел, как во сне. Ему казалось, что на него смотрит весь хутор и указывает, как на преступника.
У входа в правление сиделец, сонный пожилой казак, развалившись на скамейке, грыз семечки. Поручив ему приглядеть за Аниськой, полицейский скрылся в правлении.
— Чей ты? — гнусаво спросил Аниську сиделец. — Зачем к атаману?
Аниська рассказал.
— Дурак, — сплевывая шелуху, заявил казак, — зачем пришел? Переждал бы где-нибудь денька два, атаман и забыл бы. Не человека же ты убил, а мало ли кто дерется. Иди домой.
Аниська уже хотел уйти, когда вдруг вышел полицейский, скомандовал:
— К господину атаману, шагом арш!
Аниська вошел в низкое сумрачное помещение, остановился у порога.
На серой, засиженной мухами, стене висел большой портрет царя. Под ним торчала черноволосая голова атамана Баранова.
— Шапку долой! — крикнул атаман.
Аниська сдернул картуз.
Черные, выпученные глаза уставились на Аниську с бессмысленной суровостью.
На столе лежали насека, ворох бумаг. В углу скрипел пером толстый писарь.
Атаман задал несколько ненужных вопросов. Аниська ответил с простоватым спокойствием, растягивая в ухмылке рот.
— Казак? — вдруг осведомился Баранов.
— Еще нет… иногородний, — развязно качнулся на ногах Аниська.
В ответе Аниськи атаману почудилась издевка. Он даже привстал, схватившись за насеку, заорал так громко, что сидевший за окном на заборе петух испуганно слетел, захлопав крыльями.
— Стань как следует, хам, когда с атаманом разговариваешь! Не казак, а чуб носишь! По какому праву? Ты, небось, и шаровары с лампасами носишь?
Аниська молчал, стиснув зубы. Он помнил наставление отца: надо терпеть и молчать.
— Чернов! Посади его в холодную! — приказал атаман полицейскому..
Чернов грубо втолкнул Аниську в кордегардию.
В двери заскрежетал задвигаемый засов. Аниська долго стоял, ослепленный мраком; ощупывая рукой холодный загаженный пол, содрогаясь от брезгливости, осторожно опустился на корточки.
В узком зарешеченном оконце сиял голубой осколок неба. Откуда-то издалека доносились то унылые, то веселые переливы гармони. Аниська шагал из угла а угол, насвистывал мотивы знакомых песен.
Вечером, когда совсем стемнело, Аниську охватила тоска. Небывалые думы навалились на него сразу — скопом.
В первый раз он недоумевал: атаман заступается за казаков, не любит иногородних. А вот вышло так: обидел прасол Аристархова, и атаман вступился за иногороднего, за прасола, а не за бедного казака.
Непривычные мысли путались в голове Аниськи. Ему становилось все обиднее — сидеть в кордегардии ни за что.
Ласковые басы гармонии гудели, казалось, под самым окном. Аниська опускался на скользкий холодный пол, раздирая искусанные клопами руки, зажмуривал глаза — пытался уснуть. Но сон не приходил.