Суровая путина
Шрифт:
Задержанных на берегу Егора Карнаухова, Илью Спиридонова и Ваську пихрецы тем временем привели на «Казачку», представили грозным очам полковника Шарова. Раненого в правую ногу, истекающего кровью Панфила Шаров приказал оставить на берегу: подстреленный рыбалка убежать не мог и охране был не нужен; да и не любил полковник лишних хлопот. Раненый мог, чего доброго, умереть, и тогда возись с ним, составляй лишний протокол, давай особые объяснения высшему начальству. За все,
Совсем нелегко пришлось бы Панфилу Шкоркину лежать с простреленной ногой среди зеленой куги, на сырой земле, если бы не облегчил его участь один сердобольный казак-пихрец. Повинуясь, очевидно, соображению, что и на войне даже раненому врагу оказывают помощь, он промыл речной водой рану Панфила, снял с него грязную, пропитанную смолой рубаху и обмотал ею ногу.
— Теперь лежи, станичник, не рыпайся. Потом доставим тебя в хутор, — пообещал пихрец.
— И за то спасибо, — скрежеща от боли зубами, ответил Панфил. Он уже успел свернуть толстую папиросу и, жадно затягиваясь махорочным дымком, казавшимся теперь, после всех волнений, особенно сладким, следил с берега за тем, что происходило на «Казачке».
Над донскими гирлами уже вставало веселое огненно-красное солнце. Вода в затоне стояла неподвижно, и казалось, что это не вода, а длинный, вырезанный алмазом, кусок зеркала, вправленный в плоские, поросшие чаканом берега. Только изредка на ее поверхность выныривали резвые сазаны, и тогда утренняя благодатная тишина нарушалась мелодичным всплеском. В камышах однообразно скрипела какая-то болотная пичуга, в свежем воздухе, заглушая комариное зудение, детскими жалобными голосами перекликались бакланы.
Никогда еще утро в гирлах не казалось Аниське таким прекрасным. Как ярко переливалось лучами солнце, какими огоньками-самоцветами играла на прибрежных кустах осоки роса! А чистый прохладный воздух, напитанный единственными, неповторимыми запахами луговых трав, пряных цветов, водорослей и стоячих омутов, вливался в горло, как холодная брага.
Егор, Илья, Васька и Аниська стояли на палубе катера, выстроенные в шеренгу. Полковник Шаров, без шинели, в одном диагоналевом кителе с расстегнутым воротом, в сплюснутой фуражке с красным околышем, ходил перед рыбаками, заложив за сутулую спину руки и, сердито хмыкая в усы, сыпал руганью:
— Сволочи! Воры! Когда я отучу вас ездить в заповедник? Надоело! Мерзавцы! Негодяи!
Команда пихрецов во главе с вахмистром Крюковым собралась тут же, на палубе, в ожидании привычных приказаний начальника.
Аниська горбился рядом с Егором, чувствуя, как дрожит локоть отца, как вырывается из его груди трудное дыхание.
Аниськи у самого страшно болели распухшие десна и губы, запекшаяся кровь стягивала подбородок, но у него хватило мужества подбодрить взглядом отца: не слезы, не обида, а негодование и злость теснили его горло; от этой злости он чувствовал себя сильнее, крепче.
Нагнув голову, Егор и Илья исподлобья, угрюмо смотрели на Шарова.
— Вот ты, — подошел Шаров к Илье и ткнул его кулаком в грудь. — Я уже ловил тебя два раза, а ты опять лезешь, скотина! Ты дождешься, что я тебя законопачу в тюрьму.
И Илья, этот пожилой сильный человек, ответил чуть слышно;
— Нужда, ваша благородия. Жить нечем.
Шаров побагровел, убыстрил мелкие, семенящие шаги.
— Какая нужда? Негодяи! Разбойники! Врете! Водку пить?! Гулять надобно, а?!
— Никак нет, ваша благородия, господин полковник, — сдержанно вмешался Егор, и Аниська почувствовал, как локоть отца затрепетал сильнее. — Рыбы в законном нету. Прижали нас к хутору, а одними бычками не проживешь.
Шаров уставил в Егора белесые, с отечными мешками, глаза, крикнул:
— Кого прижали? Кто прижал? Молчать! Бунтовщик! Я вот тебе!..
— Виноват, ваша благородия! Больше не будем, — стал просить Илья. — Накажи бог, не будем. Отпустите. Отдайте каюк и сетки! Пропадем совсем без снасти!
— Кому отдать, мерзавцы?. Вам отдать? А вы опять приедете и будете воровать? Ну-ка! — ткнул полковник прямо в лицо Илье кулак. — Я вам покажу! Я вам дам! Вахмистр Крюков, каюка и снасти не отдавать! Составить протокол, а потом проучить! Понятно?
— Понятно, ваше высокоблагородие, — вытянулся, взяв под козырек, Крюков.
— Ваше благородие, раненого бы надо скорее отвезти в хутор, — попросил Егор. — Пропадет человек.
Шаров потер сухие розовые руки, словно омыл их перед рыбаками, скривил губы.
— Не пропадет! Тут казаки будут ехать — отвезут. А ты, Крюков, проучи их хорошенько. Это те, что не давали тебе покою. Делай с ними, что хочешь.
Шаров хотел было уже уйти, когда все время молчавший Аниська неожиданно дерзко, так, что Егор не успел остановить его выкрикнул:
— Ваша благородия! Вы нас тюрьмой и вахмистром не пугайте! Видали мы таких, как вахмистр! Емелька Шарапов у вас больше нашего в запретном крутит и вы ему прощаете! За что? А за то, что Емелька серебрит вам и вашему вахмистру руку!
Шаров круто обернулся к Аниське, смотрел на него изумленно, как на внезапно появившуюся со дна затона, диковинную рыбу.
— Это что еще за голос! Что за разговоры? — бледнея, спросил он. — Ах, сморчок! Ты что сказал?
— То, что слыхали! — гневно и вызывающе крикнул Аниська и осекся, чувствуя, как отец до нестерпимой боли жмет его пальцы.
— Молчать! Мальчишка! Крюков! Проучить! — сдавленно прохрипел полковник и, еще раз брезгливо отряхнув руки, скрылся в каюте.