Суровая путина
Шрифт:
Крюков подошел к Аниське и, быстро развернувшись, взмахнул кулаком.
Егор едва успел поднять руку, чтобы защитить сына. Сильный удар пришелся по его костлявому, твердому, как: сталь, локтю. Крюков взвыл от боли, заскрипел зубами.
— Казаки! — крикнул он. — Раздеть хамов! Пороть смоляными бечевами!
Пихрецы принялись стаскивать с рыбаков рубахи. Послышались тупые удары толстыми просмоленными обрывками каната — «бурундуками».
Аниська не давался, вырываясь из рук двух здоровенных пихрецов, но его оглушили прикладом в голову, и он потерял
Очнулся он в том же угольном ящике, в который был брошен сначала. Голова его трещала от боли, глаза заплыли синей опухолью, слезились.
Солнце уже поднялось высоко и ласково пригревало голову. И все та же болотная птичка стрекотала в камыше.
Аниська привстал, тяжело, мучительно огляделся. Он был без рубахи, спину его точно жгли раскаленным железом. Было ясно: его добросовестно отхлестали «бурундуками» вместе с Егором, Ильей и Васькой. Крутии лежали на палубе, и пихрецы поливали их смешанной с углем водой.
Этот своеобразный душ придумал изобретательный Крюков для особенной острастки непокорных, подвергавшихся порке крутиев. Мелкая угольная пыль вместе с водой въедалась в кровяные рубцы на спине, после чего ссадины и раны долго не заживали, и люди долго болели.
Катер, вздрагивая, медленно шел вдоль берега, таща на буксире каюк Егора. На его корме, вытянув раненую ногу, полулежал Панфил Шкоркии.
Крюков подошел к Аниське и, растягивая кривой ухмылкой рот, спросил:
— Ну как хамлюга, будешь теперь болтать лишнее?
Аниська ничего не мог ответить. Он увидел жестоко избитых, униженных и безмолвных отца, Илью и Ваську, горло его словно сдавила смертная петля. Припав головой к нагретой солнцем боковине ящика, Аниська зарыдал, как несправедливо наказанный ребенок.
Рыбаков доставили в хутор в полдень. Остроносый каюк кордонников с вороватой поспешностью примкнул не к общему причалу, а к размытой половодьем плешине на краю хутора. Егор и Илья вынесли Панфила из каюка, бережно уложили на жесткую, засоренную гусиным пометом траву.
Панфил держал ногу выпрямленной, как, деревяшку, полулежал, упершись локтями в землю. Молодцеватое лицо его отливало восковой желтизной, вокруг когда-то веселых, усмешливых глаз синели темные круги; примятыми почернелыми лепестками пятнились пушистые усики.
Стиснув зубы, Панфил озирался вокруг ищуще, тревожно.
Уже половина хутора знала о приезде рыбаков. Не ускользнул от женских пытливых глаз прыткий каюк кордонников.
От близких хат и рыбных заводов, с бугра бежали растерянные простоволосые бабы и ребятишки.
Завидев их, пихрецы заторопились, приказав рыбакам расходиться, направились в хутор, опасливо ныряя в переулки, прижимаясь к изгородям. Взвизгивая и ахая, прибежала жена Панфила Ефросинья, упав перед мужем на колени, завыла так голосисто, что в ближайших дворах всполошились собаки.
— Тю на тебя. Ополоумела, что ли? — сердито остановил ее Панфил. — Не на смерть же пристукнули.
Он уже хотел по привычке смешливо подмигнуть, но, сраженный болью, скривил губы.
Пятилетний — курносый, похожий на Панфила, мальчуган и девочка постарше хныкали, цепляясь за материнскую юбку, терли грязными кулачками заплаканные глаза. Тут же, виновато потупляя взоры, беспомощно опустив руки, стояли Егор и Илья. Кто-то предложил нести раненого домой, но Илья угрюмо осадил бестолково напиравших баб:
— Не велено. И не тормошитесь зря!
Прикрывая ладонью разбитые губы и опухшие глаза, Аниська стоил в стороне — в изорванной рубахе, босой, неузнаваемый.
Чья-то рука тронула его за локоть. Оглянулся — мать. За ней под тенью надвинутого на лоб платка застыло в тревожном недоумении лицо Липы.
— Тебя били, сынок? — спросила Федора.
— Всех били, — ответил Аниська и отвернулся. Горячие спазмы все еще давили его горло.
Толпа росла. Грозя красными по-мужски увесистыми кулаками, неистовствовали жены рыбаков.
— Бабочки, милые, да чего же это делается? Постреляют мужиков наших, а мы только слезами отдуваться будем. Пошли к заседателю! Вытащим его, толстопузого, пускай посмотрит, чего Шаров делает! — кричала сухая, высокая, как мачтовая рея, Спиридонова баба.
— За казаков хоть атаман заступается, а за хохлов и заступиться некому! Подавитесь вы рыбой своей, анчутки проклятые! — вторила ей юркая, тонкая, как оса, бабенка.
И только Федора Карнаухова, по-солдатски выпрямив мужественный стан, немо стиснув тронутый морщинами красивый рот, молчала. Она будто сомневалась в том, что произошло, все еще недоуменно, вопросительно смотрела на незнакомый каюк. Егор избегал ее взгляда, Аниська даже, как будто, не заметил ее присутствия — и это путало Федору так же, как пугали ее чужой каюк, отсутствие снасти и простреленная нога Панфила.
Легкая атаманская линейка подкатила к берегу.
С нее спрыгнули полицейский Чернов и седоусый с багровым, как у мясника, затылком фельдшер-самоучка из служилых казаков.
— Отслони-ись! — закричал Чернов, оттесняя женщин. И вдруг запутался в длинной шинели, чуть не упал.
В толпе засмеялись.
— Чернов, с какого гвардейца шинелю снял? Хотя бы подрезал наполовину.
— Ничего, ему собаки и так оторвут.
— Ханжей [15] , объелся чижей! Ханжей! — запрыгали вокруг Чернова босоногие мальчишки.
15
Ханжей — насмешливое прозвище старообрядцев.
— Разойдись! — свирепо завопил Чернов и, выхватив из крякнувших ножен шашку, замахал ею над головами женщин. — Зарублю!
— Тю на тебя, вражина! И вправду полоснет сдури! — крикнула Спиридониха.
Осовелый взгляд Чернова с тупой, бессмысленной злостью уставился в Аниську.
— А-а… И ты тут? Гуляешь? Подожди, потащим тебя опять к атаману. Он тебе припомнит, как решетки ломать.
— Заарестуй. Ну? — щуря странно посветлевшие глаза, выступил Аниська.