Суровая путина
Шрифт:
Аниська встретился взглядом с глазами Автономова.
— Откуда прибыл в хутор, братец? — притворно-вежливо спросил офицер, делая ударение на «братец».
Аниська ответил.
— За какое преступление отбывал каторгу?
Такой же краткий ответ вызвал на лице Автономова быструю тень. Аниська отвечал, свободно откинувшись на спинку стула. Автономов все нетерпеливее подрагивал пушистыми усиками. Мочки ушей и скулы его заметно розовели.
— Каким судом приговорен к каторжным работам? В какой тюрьме отбывал наказание? — подозрительно допрашивал Автономов.
Аниська
Автономов все придирчивее вел допрос. Его раздражало, что человек, когда-то жестоко расправившийся с казаками, был освобожден из тюрьмы и разговаривал с ним, как с равным.
Автономов белыми тонкими пальцами все быстрее вертел карандаш. На щеках его выступили багровые пятна. Выслушав последний ответ, он уже готов был накричать на Аниську, но в последний момент сделал над собой усилие и сказал сквозь зубы:
— Ты, братец, встань, когда офицеру отвечаешь. Свобода не дает права не уважать офицерского мундира.
Аниська встал, небрежно закачал отставленной ногой. Тогда, белея в скулах и раздувая ноздри, Автономов закричал высоким, срывающимся на фальцет голосом, ударяя кулаком о стол:
— Как следует! Как следует встань, хамская морда! Как стоишь?! — Автономов выскочил из-за стола, замахал кулаком перед самым носом Аниськи. — Ты думаешь, — теперь можешь не вставать перед властью? Что уже нет казачьих прав?
Автономов напирал на Аниську грудью, Аниська презрительно-спокойно пожал плечами, усмехнулся, вышел из атаманского кабинета. Вслед ему неслась отборная ругань, оглушительно хлопнула дверь.
Очутившись на улице, Аниська оглянулся. В широком окне правления мелькнуло злобное, обросшее черной бородой лицо атамана Баранова.
«Однако, как они меня боятся и ненавидят, — так бы и накинули на шею шворку, — подумал Аниська. — Да не то время: всех не перевешаешь и весь народ в кандалы не закуешь!»
Вернувшись домой, Аниська тотчас же стал собираться в дорогу. Федора встревоженно допытывалась:
— Куда это ты, сынок? Тут Панфил приходил, спрашивал, когда на рыбальство поедешь.
— Не до рыбальства теперь, маманя, — сдержанно-спокойно ответил Аниська. — Собери-ка лучше хлебца на дорогу. А Панфилу перекажи, чтобы шел нынче в Рогожкино. Да никому не говори, куда я делся.
Федора стояла у печки, беспомощно опустив руки.
Подхватив котомку, нахлобучив на глаза свой сибирский медвежий треух, Анисим вышел за ворота, озираясь, быстро зашагал вдоль изгороди к займищу.
В хутор Рогожкино Аниська пришел в сумерки. За Доном, на далеком синеющем взгорье, слабо мерцали желтые огни Азова. Хутор утопал в низком белом тумане. От ериков несло резким холодом. Узкие, обросшие вишенником и чаканом проулки были залиты водой. Начинался разлив Дона — время, когда рогожкинцы могли забрасывать сети прямо с крылец и сообщаться между собой только на каюках.
Мутные волны бились о высокие каменные фундаменты пестро раскрашенных куреней. Аниська с трудом отыскивал сухие места и, оступаясь на промоинах, шагал вдоль камышовых изгородей.
Он вспомнил, как наезжал в Рогожкино, как встречался с Липой, как рушились их надежды и нагрянула беда.
Тоска сжимала сердце. Проходя мимо незнакомого, тускло светившего оконцами куреня, Аниська услышал игру на гармони, остановился. Приглушенные звуки немудрой песни точно ласковым ветерком обдували его.
Молодой женский голос под басовитый аккомпанемент гармони любовно выводил:
Вейтесь, деревья, вейтесь вы буйны, Что я насадила… Нету мово миленочка, Что я полюбила… Он поехал в край далекий, В самую Одессу, Сказал — расти, девчоночка, на другую весну…Трогательно-простые слова были с детства знакомы Аниське: не слух, а память подсказывала ему их:
…Росла, росла девчоночка Да расти перестала… Ждала, ждала миленочка Да плакать стала.Аниська усмехнулся, уловив в содержании песни что-то общее со своей горькой участью. Он отошел от изгороди, ищуще, растерянно осмотрелся. Тьма, нависшая над хутором, стала иссиня-черной; огни в окнах куреней гасли.
Аниська решил сначала повидать Липу, а потом уже искать приюта у знакомых рыбаков. Липа жила теперь у богатых казаков Сидельниковых, взявших ее в свой двор из милости, как бесприданницу и даровую работницу. Сидельниковы жили где-то у Дона, на краю хутора. Часто проваливаясь в залитые водой канавы, Аниська долго плутал в проулках, пока не встретил на улице какого-то парнишку. Он с радостью схватил его за руку.
— Стой, молодец! Где тут живут Сидельниковы?
Мальчуган испуганно зашмыгал носом, пытаясь вырваться.
— Пусти, дядя. Сидельниковы там, за ериком… К ним на каюке нужно ехать.
— Ты проведи-ка меня и покличь ихнюю невестку Липу, а я тебе табаку на закурку дам, — пообещал Аниська.
Поскребывая по кочкам отцовскими сапогами, паренек повел Аниську прямо через левады. На широком, плоскодонном, похожем на корыто, каюке они переплыли ерик и, пройдя глухой проулок, остановились у темного вишенника, за которым тускло светились окна сидельниковского куреня.
— Что сказать ей? — шопотом спросил мальчуган.
— Скажи… — Аниська запнулся. — Скажи, чтоб зараз же вышла. А до кого — не сказывай.
Парнишка нырнул во двор.
Аниська присел на прислоненный к изгороди камень, достал кисет. Руки его мелко дрожали, просыпая табак.
Прошло минут десять, а Липа не появлялась. Аниська уже решил, что мальчуган обманул его, как вдруг за спиной затрещал прошлогодний бурьян, и через изгородь мелькнула детская тень.