Суть дела

Грин Грэм

Наконец – уборная. Скоби поднял деревянное сиденье – между фаянсом и деревом не было ничего. Он взялся за цепочку и тут увидел, что лицо в зеркале стало напряженным: карие глаза больше на него не смотрели, они были устремлены на что-то другое, и, следуя за этим взглядом, Скоби увидел свою руку, сжимавшую цепочку.

Может быть, в бачке нет воды? – подумал он и дернул цепочку. Журча и колотясь о стенки труб, вода хлынула вниз. Скоби отвернулся, и португалец воскликнул с самодовольством, которого не мог скрыть:

– Вот видите, майор!

И Скоби тут же все понял. «Я становлюсь невнимательным»,

подумал он и поднял крышку бачка. К ней изнутри было приклеено пластырем письмо. Вода до него не доставала.

Скоби прочел адрес: «Лейпциг. Фридрихштрассе, фрау Гренер». Он произнес:

– Простите, капитан… – Тот не отвечал, и, подняв на него глаза, Скоби увидел, как по воспаленным толстым щекам катятся слезы, смешиваясь со струйками пота. – Мне придется это забрать и сообщить куда следует…

– Проклятая война, – вырвалось у капитана, – как я ее ненавижу!

– Да и нам не за что ее любить, – сказал Скоби.

– Человек должен погибнуть потому, что написал письмо дочери!

– Это ваша дочь?

– Да. Фрау Гренер. Распечатайте и прочтите. Увидите сами.

– Не имею права. Должен сдать в цензуру. А почему вы не подождали с этим письмом, пока не придете в Лиссабон?

Португалец опустился на край ванны всей своей тушей, словно уронил тяжелый мешок, который больше не мог нести. Он тер глаза тыльной стороной руки, как ребенок, – несимпатичный ребенок: толстый мальчик, над которым потешается вся школа. Можно вести беспощадную войну с красивым, умным и преуспевающим противником, а вот с несимпатичным как-то неловко: сразу словно камень давит на сердце. Скоби знал, что должен взять письмо и уйти, сочувствие тут неуместно.

– Будь у вас дочь, вы бы меня поняли, – простонал капитан. – Но у вас, видно, нет дочери, – обличал он так, словно бесплодие это смертный грех.

– Нет.

– Она обо мне беспокоится. Она меня любит, – твердил он, подняв мокрые от слез глаза, будто стараясь что-то втолковать Скоби и сам понимая, как это неправдоподобно. – Она меня любит, – горестно повторил он.

– Но почему бы вам не написать ей из Лиссабона? – опять спросил Скоби. – Зачем было так рисковать?

– Я человек одинокий. У меня нет жены, – сказал капитан. – Не терпится отвести душу. А в Лиссабоне – сами знаете, как это бывает – друзья, выпивка. У меня там есть женщина, ревнует даже к родной дочери. Ссоры, скандалы – время бежит незаметно. Не пройдет и недели, как опять надо в море. До сих пор мне везло.

Скоби ему верил. История была слишком дикая, чтобы ее выдумывать. Даже в военное время нельзя терять способность верить, не то она вовсе исчезнет. Он сказал:

– Мне самому неприятно, что так получилось. Но ничего не поделаешь. Может, все обойдется.

– Ваше начальство занесет меня в черные списки. А вы понимаете, что это значит. Консул не даст пропуск ни одному судну, на котором я буду капитаном. Я подохну с голоду на берегу.

– В таких делах бывают упущения. Теряют списки. Может, на этом все дело и кончится.

– Я буду молиться, – сказал капитан без всякой надежды.

– Что ж, и это неплохо.

– Вы англичанин. Вы в молитвы не верите.

– Я такой же католик, как вы.

Капитан быстро поднял к нему одутловатое лицо.

– Католик? – В его голосе звучала надежда. И тут он начал просить о пощаде. Он почувствовал себя человеком, встретившим в чужих краях земляка. Он стал быстро рассказывать о своей дочери в Лейпциге, вытащил потертый бумажник и пожелтевший снимок толстой молодой португалки, такой же непривлекательной, как и он сам. В маленькой ванной стояла удушливая жара, а капитан все твердил: – Я знаю, вы меня поймете. – Он вдруг увидел, что их роднит: гипсовые статуи с мечом в кровоточащем сердце; шепот за занавеской в исповедальне; священные облачения и кровь Христова, темные притворы, затейливые обряды, а где-то за всем этим любовь к богу.

– А в Лиссабоне, – продолжал он, – меня будет встречать та; она отвезет меня домой, спрячет брюки, чтобы я не мог без нее выйти; что ни день пойдут попойки и ссоры до самой ночи, пока не ляжешь в постель. Вы меня поймете. Я не могу писать дочке из Лиссабона. Она меня так любит и так меня ждет, – он примостился поудобнее и продолжал: – В ее любви такая чистота! – И заплакал. Роднило их и покаяние и томление духа.

Это придало капитану смелости, и он решил испытать другое средство.

– Я человек бедный, но кое-что у меня найдется… – Он бы никогда не решился предложить взятку англичанину: это было данью уважения к их общей религии.

– Я очень сожалею… – сказал Скоби.

– У меня есть английские фунты. Я вам дам двадцать английских фунтов… пятьдесят. – Он взмолился. – Сто… это все, что я скопил.

– Невозможно, – сказал Скоби. Он поспешно сунул письма в карман и вышел. У двери каюты он обернулся и в последний раз взглянул на капитана: тот бился головой о бачок, и в жирных складках его лица скапливались слезы. Спускаясь в кают-компанию, где его ждал Дрюс, Скоби чувствовал на душе страшную тяжесть. Проклятая война, как я ее ненавижу! – подумал он, невольно повторяя слова капитана.

***

Письмо капитана дочке да маленькая пачка писем, найденных в кубриках, – вот и все, что нашли пятнадцать человек после восьмичасового обыска. Так обычно и бывало. Скоби вернулся в полицию, заглянул к начальнику, но кабинет был пуст, и он пошел к себе, сел под связкой висевших на гвозде наручников и стал писать рапорт.

«Нами произведен тщательный осмотр кают и багажа пассажиров, поименованных в ваших телеграммах… но он не дал никаких результатов».

Письмо к дочке в Лейпциг лежало на столе. За окном уже стемнело. Снизу, из-под двери, ползла вонь из камер; в соседней комнате Фрезер мурлыкал песенку, которую он пел каждый вечер, с тех пор как вернулся из отпуска:

Нам, признаться, дела нетДо чужих тревог и бед,Если мы с тобой – юнцы -Сами отдаем концы.

Скоби казалось, что жизнь бесконечно длинна. Неужели человека надо искушать так долго? Разве нельзя совершить первый смертный грех в семь лет, погубить свою душу из-за любви или ненависти в десять и судорожно цепляться за мысль об искуплении на смертном одре лет в пятнадцать? Он писал: