Суть времени. Цикл передач. № 31-41
Шрифт:
— У нас своя теория, и всё своё! И только мы знаем истину — у нас есть абсолютное на неё право! Внимайте же все!
Это неправильно было бы — и сейчас неправильно, да и в дальнейшем — выдвигаться в эту сторону. Как бы эта сторона ни называлась: окончательная маргинализация или как-либо ещё.
Гораздо важнее оказаться на стыке определённых теоретических построений, подкреплённых и великими именами (что очень немаловажно), и очень серьёзными, фундированными идеями, — это всё для нас сейчас весьма и весьма существенно.
Итак. По любому поводу я хотел бы ссылаться на авторитеты. На очень разные, и совершенно не обязательно, что я с каждым из этих авторитетов во всём согласен. Всё это может происходить вполне корректным с научной точки зрения образом, когда вот до сих пор ты согласен с авторитетом, а достаточно перешагнуть какую-то грань, и ты с ним категорически не согласен. Почему нет? Так может быть.
В данном случае я говорю о Крейне Бринтоне — Кларенсе Крейне Бринтоне — очень крупном, чтобы не сказать больше, американском историке и философе, одном из крупнейших специалистов по истории культуры, профессоре Гарвардского университета, президенте Американской исторической ассоциации, председателе Гарвардского общества стипендиатов, общества французских исторических исследователей и так далее. Авторе выдающихся трудов, в том числе, фундаментальной монографии «Современная цивилизация. История пяти последних столетий», такого тоже очень важного исторического труда «Анатомия революции» и ещё одного труда «Идеи и люди. История западной мысли».
Вот этот Крейн Бринтон в своей книге «Идеи и люди» как раз и говорит о том, какова роль физических теорий в построении модели мира и мировоззрения. Настаивая на новой парадигме модерна или, как он говорит — Просвещения (что, с моей точки зрения, сужает понятие, потому что модерн шире, чем Просвещение, но неважно), настаивая на том, что эта новая парадигма была связана именно с физикой, и уже из физики перетекала в социологию, Бринтон пишет следующее:
При переходе к восемнадцатому веку интеллектуальный историк сталкивается с трудностью, общей для всех историков последних столетий: он обременен материалом. Можно составить исчерпывающий список средневековых мыслителей; и добросовестный гуманитарный ученый может изучить, или по крайней мере прочесть, всё дошедшее до нас из греческой и римской письменности. Но после изобретения книгопечатания, при обилии всевозможных авторов, каких только может содержать общество, лучше использующее свою материальную среду, масса сочинений во всех областях становится слишком большой для отдельного исследователя, или даже для любой организованной группы исследователей.
…Возможно, Средние века были так же разнообразны в своем мышлении, как наше время. Но мы должны довольствоваться тем, что у нас есть, — а это, право же, крохотная доля одиннадцати с лишним миллионов книг и брошюр, опубликованных после 1700 года и хранящихся в Библиотеке Конгресса.
Следовательно, наши обобщения должны основываться на небольшой выборке из этого огромного количества информации. Мы не сможем даже уделить так много внимания, как прежде, великим плодотворным умам, так как нам придется сосредоточиться на идеях, действующих в безымянных человеческих массах. Мы можем лишь посоветовать читателю самому обратиться к работам людей, сделавших последние вклады в наше интеллектуальное наследие и придавших нашей западной культуре ее нынешнюю форму, — или, как может сказать какой-нибудь пессимист, ее нынешнюю бесформенность.
Мы намеренно выразим здесь новое мировоззрение Просвещения в его крайней форме, в которой его определенно не разделяли самые знаменитые его представители — такие как Локк, Вольтер, Руссо или Кант. Это вера в то, чтовсе люди могут достигнуть здесь, на земле, состояния совершенства, какое до того считалось на Западе возможным лишь для христианина в состоянии благодати, да и то лишь после смерти. Молодой французский революционер Сен-Жюст сформулировал это перед Конвентом с обманчивой простотой: le bonheure est une id?e neuve en Europe — «счастье — новая идея в Европе». Другой француз, Кондорсе, довел это до еще большей крайности: он наметил даже доктрину «естественного спасения», обещавшую индивиду бессмертную жизнь во плоти здесь, на земле.
Такую возможность совершенствования человеческого рода христианство никогда не обещало за две тысячи лет его господства, не обещали и предшествовавшие тысячелетия язычества.
(Здесь Крейн Бринтон обращает внимание на то, что как это было тогда ошеломляюще необычно. Никто никогда ничего такого не обещал. И вдруг пришли люди и сказали: «Мы вам говорим: „Вы это здесь получите на земле. Скоро. Вот она — наша новая весть.“ — С.К.)
Такую возможность совершенствования человеческого рода христианство никогда не обещало за две тысячи лет его господства, не обещали и предшествовавшие тысячелетия язычества. Если она могла быть высказана в восемнадцатом столетии, то должно было произойти нечто новое — некоторое изобретение или открытие. Это новое лучше всего резюмировано в трудах двух англичан конца семнадцатого века, Ньютона и Локка, сосредоточивших в себе всю подготовительную работу первых столетий Нового времени (или модерна, или модернити — С.К.) Труды Ньютона, в особенности его усовершенствование математического анализа, его великая математическая теория вращения планет и закон тяготения, как казалось современникам, могли объяснить все явления природы, или во всяком случае показать, как их можно объяснить — в том числе, человеческое поведение.
Отсюда тянется нитка от трудов Ньютона к социальной теории. Ньютон сказал, что всё можно объяснить определённым образом. Всё.
„Я объяснил нечто“ — сказал Ньютон, — пусть другие объясняют другое»
И Локк ответил Ньютону: «Да, ты объяснил это, а я объясню так же, как ты, социальную жизнь».
Итак, возникла связь между некой физической картиной мира и социальной теорией. Ньютон создал физическую картину мира. Локк протянул модель Ньютона в социальную теорию.
А дальше уже в основном французы: Вольтер, Дидро, д`Аламбер и другие, — пропагандировали то, что создали Ньютон и Локк. Они стали распространять эти идеи, придавать этим идеям ёмкие, жгущие сердца формы, насыщать этими идеями умы всей читающей публики — её было тогда не так много. И довольно быстро идеи эти охватили массу читающей публики — ту самую массу, которая осуществляла Великую французскую революцию, другие крупнейшие трансформации 19-го века. Речь шла о том, что эти идеи стали господствовать в умах. Они поселились там и стали там работать.
Но приводным механизмом ко всему этому стала теория Ньютона.
Если на самом деле мир настолько неумолим, если он в такой степени подчинён законам гравитации, законам механики; если всё можно вычислить; если вдруг оказывается, что всё то, что казалось таким хаотичным и разнородным, сводится к таким простейшим, кристаллическим формулам, то так же всё должно произойти и в обществе, так же всё должно произойти в психологии, так должно произойти везде. «Социальная физика», — говорили люди той эпохи, создавая общественную теорию.
В конце концов, дело дошло до того, что и в психологии есть тоже физика. Всё есть физика в некотором обобщённом смысле слова, ибо всё подчиняется примерно одинаковым в своей неумолимости, ёмкости, кристалличности законам. Всё может быть выведено из некоего общего принципа.
Итак, огромное значение имеет этот первовзрыв, осуществлённый Ньютоном. По отношению к этому первому первовзрыву всё остальное вторично: Локк, Вольтер, Дидро, д`Аламбер, Руссо, деление на одни школы и другие, — всё вторично. Сначала вот это всё вот так взорвалось, а потом всё стало принимать на себя энергию этого взрыва и порождать различные множественные теоретические миры. А потом эти, будучи однородными по той энергии, которая породила эти миры, по силе этого творческого первовзрыва, эти миры стали собираться в концепцию в умах, и породили некий мир, который назывался миром модерна.
Когда я говорю о тёмной материи и тёмной энергии, то я не утверждаю, что на сегодняшний день всё это оформилось в такую же кристаллическую, ёмкую, завершённую конструкцию, каковой для своего времени была ньютоновская конструкция. Я только утверждаю, что на горизонте замаячило нечто подобное. Я всё, что хочу этим сказать, только одно, — что я могу уловить, кто из людей сегодня понимает что-то в этих находящихся на горизонте великих, новых открытиях, которые способны изменить картину мира, а кто на эту тему болтает. И когда я с людьми, совершенно разными по своей идеологии или абсолютно чуждыми идеологии, разговариваю, и все они мне говорят: «Да-да, вот это всё не теория хаоса, не синергетика, не это всё, — это вот это, оно маячит на горизонте, оно создаст новую картину мира». И если один из этих людей, скажем так, тяготеет к либерализму, другой — к консервативным вещам, третий — просоветски настроен, а четвёртому всё это абсолютно безразлично, — если они все говорят одно и то же, то у меня возникает гипотеза, согласно которой именно эта новизна маячит на горизонте. Это не моя гипотеза, это гипотеза, которая для меня является результатом подробных разговоров и обсуждений с людьми, которым я верю, и которые к политике никакого отношения не имеют. Они физикой заняты, математикой, теорией систем и занимаются ею по 18 часов в день, ни на что другое не отвлекаясь.
Итак, я говорю: если это так, если они правы (а у меня есть интуиция этой правоты), и если опять-таки господин Бринтон прав, и первовзрыв, меняющий картину мира, исходит из естественных наук и потом распространяется по всем другим сферам: в сфере социальной теории, психологии и так далее, — то вполне может быть, что новый первовзрыв, создающий уже не картину модерна, а совсем другую картину мира, сейчас назревает в том, что касается тёмной энергии и тёмной материи.
Но он лишь назревает. Это всё ещё не взорвалось в полную мощь. Оно ещё лишь накапливает свою интеллектуальную, духовную энергию. Когда оно взорвётся всей серией новых открытий и всего остального, тогда, наверное, картина мира изменится в эту сторону.
Меня, не скрою, впечатляет то, что я стал писать это в книге «Исав и Иаков. Судьба развития в России и мире» до того, как эти все вещи стали уже стали обсуждаться, ну, скажем так, в узких, но компетентных научных кругах. Причём в таких кругах, которые не погрязли в формулах, а ещё и способны свои занятия формулами сочетать с какими-то размышлениями о мировоззренческой революции, «о новой парадигме», как сказали бы теоретики науки, способной изменить мир, мировые модели, мировой мировоззрение, — всё в мире перетряхнуть.