Суть времени. Цикл передач. № 31-41
Шрифт:
Ещё больше меня впечатляет то, что ещё нет никакой завершённой теории, лишь нечто маячит на горизонте, но уже очень большое внимание ко всему этому проявляют мировые средства массовой информации, создатели разного рода художественных произведений, создатели фильмов и так далее, и тому подобное. Это стало очень востребовано. Очень быстро стало очень востребовано. И это тоже не может быть случайно.
Вот какие-то аргументы, которые говорят о том, что мы не строим на песке и не якшаемся с манекенами, а мы пытаемся угадать будущее.
Почему ни Бору с Гейзенбергом, ни Эйнштейну и его последователям не удалось
Такое же устремление к единству принципа. Эйнштейн хотел всё вывести из принципа кривизны пространства и времени. В конечном итоге, проквантовать это пространство и время, создать, соединить общую теорию с теорией относительности или с геометродинамикой, как это называли последователи Эйнштейна — Уиллер и другие. Ну, можно же и так. И в этом нет ничего особенного. Это всё тот же универсум, это всё та же воля к единству принципа, из которого проистекает вся картина мира.
И такую же волю к единству принципа проявляли великие теоретики, которые переносили это единство принципа из физики в другие сферы: в социальную теорию (Маркс) и в психологию (Фрейд). И там, и там речь шла тоже о том, что можно вывести всё из некоего единого принципа. В философии это называется монизм. Я не буду подробно рассуждать на тему о том, насколько этот монизм был связан с монотеизмом в его еврейском проявлении, когда уже даже отошедшие о еврейской религиозности люди, великие теоретики, сохраняли эту тягу к соблюдению краеугольного монистического принципа. Я думаю, что в культурном смысле они были достаточно обусловлены чем-то подобным, хотя гении — всегда шире, чем те культурные принципы, на которых они базируются.
Но как бы то ни было, это было именно так — мир един, им управляет один принцип, и мы на основе этого принципа строим большую теорию.
Все три великих теоретика в конце жизни от этого отказывались. Дело не в том, что Эйнштейн не мог проквантовать пространство-время, и не мог вывести всё на свете из этих волн пространства-времени: длинных волн (гравитационных), средних волн (электромагнитных), коротких волн. Эйнштейн это всё бы мог сделать, а то, что не сделал он сам, сделали его последователи.
Дело заключается в том, что Эйнштейн в конце жизни признал тёмную энергию, тёмную материю, а это было не очередным нюансом в его теории, а абсолютно новым поворотом, фундаментальнейшей ревизией всего, что он делал на протяжении всей своей жизни.
Мы поговорим об этом отдельно — о том, как это связано с пресловутым лямбда-членом, который он ввёл для того, чтобы его общая теория работала, чтобы ОТО не разваливалась и действительно объясняла всё многообразие того опыта, который к тому моменту имелся. Но для меня намного важнее эта мировоззренческая внутренняя революция Эйнштейна. Да, есть что-то другое. И это другое приходится признать.
То же самое происходило с Фрейдом. Фрейд хотел всё вывести не из единства пространства-времени, и не из того, что все формы проявления чего бы то ни было
«Всё есть трансформированные формы великого Эроса», — говорил он. И он признал Танатос. Это было для него столь же мировоззренчески катастрофично, как для Эйнштейна признание тёмной энергии и тёмной материи. Я говорю не о прямом признании, я говорю о введении в теорию постулатов, которые уже позволяли прийти именно к этому.
Эйнштейн ввёл новые постулаты, которые подвергали глубочайшему испытанию сам принцип монизма, который он исповедовал, и который, в конце концов, для него был ещё неким символом красоты мира — мир должен быть един, должен весь изводиться из чего-то одного, — тогда это так красиво, так правильно и так гармонично.
Эйнштейн подверг пересмотру эту великую идею гармонии. И Фрейд подверг пересмотру свою идею гармонии, признав Танатос.
Маркс подверг пересмотру свою великую монистическую, универсалистскую теорию в тот момент, когда заговорил о превращённых формах.
Итак, перед нами три ревизии. Катастрофические ревизии, осуществлённые тремя великими гениями: Эйнштейном, Марксом и Фрейдом. Они касались физического мира, социального мира и внутреннего мира человека. Три эти ревизии однотипны. В каждой из них речь идёт о том, что великая идея выведения всего из одного принципа — то есть, идея монизма — вдруг подвергается глубочайшему и небезболезненному для творца пересмотру.
Теперь следует понять, в какой степени не только катастрофичность пересмотра объединяет идеи, но их внутреннее содержание.
Что такое эта тёмная энергия?
Что такое эти превращённые формы?
И что такое Танатос?
Если окажется, что не только катастрофичность отказа от монизма объединяет рассмотренные нами три пересмотра, но и обнаружение какого-то сходного внутреннего содержания, если окажется, что это так, то речь идёт действительно о новой модели мира. Но так ли это?
Я не могу развёрнуто доказывать здесь, что это так. Это надо осуществлять на новом этапе нашей работы. Я лишь подчёркиваю, что в каком-то смысле и тёмная энергия, тёмная материя Эйнштейна (точнее, порождённые поправками Эйнштейна), и марксовские превращённые формы, и Танатос Фрейда, — это признание того, что в мире помимо чего-то, что формы создаёт и совершенствует, есть ещё что-то, что относится к формам совсем иначе.
Здесь к этим трём великим именам можно было бы добавить (тут уже вопрос не в имени) некую модель, связанную с энтропией — тепловой смертью вселенной, хаосом, стремлением мира к некоторому тепловому усреднению, — то есть всем, что связано со вторым законом термодинамики, который многие называют «законом смерти».
Если всё стремится к равновесию и лишь гигантским усилием можно избежать этого равновесия, создав неравновесную систему, и всё в итоге вернётся к этому равновесию, — значит, мира форм не будет, будут как-то равномерно распределённые атомы или элементарные частицы с очень низкой концентрацией. Но затем и эти микросистемы тоже начнут распадаться, и всё вернётся к какому-то первоначально равновесному состоянию, по отношению к которому нынешняя неравновесность есть патология.