Суть времени. Том 1

Кургинян Сергей Ервандович

Значит, уже Эпикур говорил, что просто «срывать цветы удовольствия» невозможно.

Никто из великих Учителей прошлого никогда не утверждал нигде (включая Европу), говорит Фромм, что «фактическое существование желания создает некую этическую норму». Что, если тебе чего-то хочется, ты и должен это делать, и это хорошо, если ты будешь делать то, что тебе хочется. Никто, никогда, пишет он, до определенного момента не говорил ничего подобного. Все обсуждали различия «между чисто субъективно ощущаемыми потребностями и объективными, действительными потребностями».

Между тем, что пагубно, деградационно влияет на человека, и тем, что его возвышает.

«Впервые после Аристиппа, — пишет Фромм, — теория о том, что целью жизни является осуществление всех желаний человека, получила отчетливое выражение у философов в XVII и XVIII веках. Подобная концепция могла легко возникнуть во времена, когда слово „польза“ перестало обозначать „польза для души“ (как в Библии и позднее у Спинозы), а приобрело значение „материальной, денежной выгоды“ в период, когда буржуазия сбросила не только свои политические оковы, но и все цепи любви и солидарности и прониклась верой, что существование только для самого себя означает не что иное, как быть самим собой».

Уже для Гоббса «счастье — это непрерывное движение от одного страстного желания… к другому»… Ламетри «даже рекомендует наркотики, так как они по крайней мере создают иллюзию счастья».

А де Сад — первый, кто встал на путь постмодерна окончательно, — заявляет, что «удовлетворение жестоких импульсов является законным именно потому, что они существуют и настойчиво требуют удовлетворения».

Легитимация чего бы то ни было просто самим фактом существования этого чего бы то ни было стала возможной тогда, когда модерн начал заболевать.

Модерн сам по себе означает соединение разума и веры, понимание того, что разум и вера могут существовать вместе. Отсюда модернистский ислам, модернистское христианство и так далее. Но там, где модерн начал заболевать, возникает трансформация. Стремление к неограниченным наслаждениям «вступает в противоречие с идеалом дисциплинированного труда, аналогично противоречию между принятием этики одержимости работой и идеалом полного безделья…», — говорит Фромм. Человек превращается в сломанную машинку. Он, с одной стороны, вертится в стремлении к безграничному удовлетворению импульсов, набиранию очков («однова живем, впереди смерть, надо набрать как можно больше очков»). А с другой стороны, он оказывается парализованным, потому что нет мотора окончательно дисциплинированного труда.

Почему Большой Дальний Восток все еще существует? Потому что есть протестантская этика, есть буддистские модели. Потому что есть то, что на какое-то время сохраняет дисциплинированный труд. Ведь он же разрушается изнутри этим принципом очков, удовольствий…

«Капитализм XX века зиждется как на максимальном потреблении производимых товаров и предлагаемых услуг, так и на доведенном до автоматизма коллективном труде».

С одной стороны, вы должны как можно больше потреблять, с другой, — как можно больше трудиться. Но вы же не можете делать одновременно и то, и другое! Значит, внутри вас возникает классический разрыв между одним и другим. «Мы представляем собой общество заведомо несчастных людей: одиноких,

снедаемых тревогой и унынием…ощущающих свою зависимость» и так далее.

До этой эпохи, пишет Фромм, «экономическое поведение определялось этическими принципами». Но затем «экономическое поведение отделилось от этики и человеческих ценностей». И вдруг оказалось, что «благо для человека» подменено «благом для системы». Уже при капитализме оказалось, что благо системы и есть главное.

«Что вы нам рассказываете о том, что есть благо для человека! Бессмысленно об этом говорить. Система мощнее человека, она движется сама по себе!»

Так в чем же тут гуманизм? При чем же тут человек вообще? Как он будет существовать, если система его непрерывно истребляет?

А дальше было сказано, что «благо системы» есть также «благо для всех людей». Помните: «Что хорошо для Форда, то хорошо для Америки»… «Что хорошо для „Дженерал Электрик“, то хорошо для людей…» И так далее.

«Это логическое построение подкреплялось дополнительной конструкцией: те самые качества, которых требовала система от человека, — эгоизм, себялюбие и алчность — являются якобы врожденными; следовательно, они порождены не только системой, но и человеческой природой. Общества, в которых не было эгоизма, себялюбия и алчности, считались „примитивными“, а члены этих обществ — „по-детски наивными“», — пишет Фромм.

Люди не способны были понять, что эти качества определяются не природой, а социальной ситуацией, в которую они погружены.

Из этого вытекают очень страшные вещи. Человек превращается в машину «имений». В конечном итоге, он все хочет сделать своею собственностью. Все, включая самого себя. Мир оказывается поделен между категориями «быть» и «иметь». Посередине в постмодернизме возникает еще третья категория — «казаться». «И нам уже важней казаться, и нам уже неважно быть»… Исчезает понятие «быть», равносильное понятию «счастье».

Вопрос ведь не в том, что люди должны иметь вещи, что вещи могут приносить им удовольствие или что вещи могут их обслуживать.

Вопрос в том, можно ли продать нечто фундаментальное за деньги и получить компенсацию. Если женщина отказывается от любви, выходит за нелюбимого человека и получает взамен большой достаток, то ей все время нужно «машиной потребления» подтверждать то, что она сделала правильный выбор. А когда потребление не может быть раскручено — возникает голод.

Почему возникает потребительское безумие? Потому что исчезает категория «быть». Потому что человека пытаются представить не как процесс, а как константу. Что значит «человек является данностью»? Что значит «есть природа»? Какая природа? Природа зверя? Но человек есть тонкая пленка над этой природой.

Вопрос о «новом человеке», содержащийся не в социализме даже, а именно в коммунизме и неразрывно связанный с новым гуманизмом и историей как сверхценностью, может оказаться тем огромным благом, которое устремлено в X XI век. Не только новые формы коллективизма при развитии, сочетание коллективизма с развитием, но и идея действительно нового человека, сохранение нового гуманизма (ибо новый человек без нового гуманизма и истории — это очень страшная штука, это сверхчеловек Ницше)… Всё это, находящееся в сердцевине того, что называлось коммунизмом, может оказаться безумно важным.