Сутки в ауле Биюк-Дортэ
Шрифт:
– При твоем направлении я бы счел за обязанность осадить его на первом шагу… Ты, я вижу, в убеждениях шаток… Какой же ты русский?
– Я уже давно до него добираюсь!
К обеду явился деятельный доктор и оживил компанию.
– Поздравляю вас, – сказал он, обращаясь к Муратову, – ваш ополченец в улучшенном состоянии… Через два-три часа я надеюсь отвечать за него… Вот мы как, мсьё Житомiрский! Что вы скажете? Возбудили реакцию, восстановили дыхание, кровообращение в волосной системе, возвысили температуру кожи, словом… – Тут он улыбаясь, махнул рукой.
Житомiрский
– Да вы известный докторище; что тут толковать! В вашем присутствии я и голову не побоялся бы потерять.
– Ой ли? – спросил плут.
Доктор придавал каждому обыкновенному слову своему какую-то двусмысленную глубину посредством хитрых и пристальных взглядов, улыбок, телодвижений и т. п.
Потом, обратясь снова к Муратову, он присовокупил с серьезным видом:
– Быть может, у него разовьется тифозный переход, но это ничего! Главный вопрос: прекратить альгидный период…
– Эх, доктор! мало вам всех ваших альгидных, там, в госпитальной вони… Здесь что-нибудь повеселее надо!.. – воскликнул Марков, снимая со стены гитару, и тотчас ударил по струнам.
– Эх, душечка ты моя! – сказал докторчик, взяв за подбородок Маркова, – что ж я тебе спою? Разве это…
Ах! тетушка Сидоровна, Да высоко ноги закидывала! и т. д.Все захохотали, потому что Шедоров с мясистым и большим лицом своим на маленьком теле был действительно забавен.
Но он вдруг состроил сладкое лицо, принял изящную позу, которая, по правде сказать, к его маленькой, сутуловатой фигурке мало шла, и запел глухо:
La donna immobile– Ну, нельзя ли от итальянского избавить? – сказал Марков.
Доктор избавил от пения, но заговорил об опере, о Петербурге, об Излере. Видно было по всему, что он хотел блеснуть своей многосторонностью перед богатым ополченцем. Упомянул Житомiрский об отъезде Деянова с подругой, о разговоре, слышанном под окном, доктор сейчас же заметил вообще, что женщины есть очень чувственные, что его любила одна генеральша, которая даже укусила его в правое плечо, и предлагал показать рубец, если не поверят; потом, что его любила одна француженка, которая ему ужасно надоела тем, что цаловала его ноги.
Сказали, что Деянов очень увлечен, что он почти никого не посещает и даже мало говорит. Доктор заметил вообще, покачивая головой, что ныньче смешно так увлекаться, что ныньче-де век положительный, практический, батюшка, скептический. Кто ныньче увлекается?
Вдавался он в растянутые и вовсе не характеристические подробности и говорил без умолка битых часа три, пока смерклось. В рассказах своих он являлся попеременно то обольстителем женщин, то спасителем жизни и здоровья, то добрым, разбитным малым, там расстроивал неравный брак, в который хотел вступить добрый, но слабый идеалист-товарищ, там уничтожал одним появлением своим льва, вздумавшего толковать в гостиной о физиологии; там вправлял вывих, там спасал жизнь богатому графу и бедняку-писарю, обремененному семейством, декламировал стихи, представлял в лицах – словом, сверкал со всех боков, как искусно обточенное стекло, подражая алмазу.
Муратову наконец он опротивел вовсе, а главное, надоел; да и два другие собеседника под конец стали сумрачны.
– Пора к Тангалаки, – заметил Житомiрский, вынув часы.
– Идите, – сказал Федоров, – а я еще на минутку заверну посмотреть на своего больного… До свидания.
Марков уговорил Муратова не отказываться от предстоявшего вечера. – Я тебя представлю. Там будет куча народа сегодня.
Пошли.
– А каков наш докторчик? – спросил дорогой Марков.
– Много болтает и хвалится… А ума мало.
– Ума мало, – воскликнул Житомiрский, – он чрезвычайно умен, находчив, приятен в обществе, деятелен, словом, я мало встречал подобных людей. Вы еще не успели понять его…
– Конечно, – присовокупил Марков, – он очень умен; одного только не люблю: подобострастен шельмовски! Уж он не даст маху, найдет лазейку… Что-то я не люблю таких людей. Генерал Желтухин приезжал осматривать ***ский госпиталь, когда я там лежал. Ну, кто пальто с него снимал? – Федоров; кто стул подал? – Федоров. Я такому человеку пальца в рот не положу. Я не мастер, признаюсь, узнавать людей, а это видно! Но для кружка – золото.
У провиантского офицера нашли уже порядочную компанию.
Хозяин был из греков и звался Ламбро Панаиотович Тангалаки. Хотя в поправке его дел с началом войны не было той трогательной стороны, которая заставляла всякого радоваться на Житомiрского, имевшего престарелую мать и красавицу-сестру, но и он был ничего… Было верстах в пяти от Биюк-Дортэ имение одного немца Христиана Христиановича Крэгенауге, и четыре дочки его, Элие, Эсперанс, Китти и Шушу, находили Ламбро Тангалаки чрезвычайно любезным, милым и находчивым остряком.
И точно, он обладал удивительным свойством говорить самые смешные вещи, нисколько не улыбаясь.
– Да, ma ch`ere, и не улыбнется даже!.. А мы просто умираем со смеха! Невозможно слушать его. Представь себе: у Шушу в церкви вчера снурок на корсете лопнул оттого, что она надувалась, чтоб от смеха удержаться…
Особенно мило умел он склонять и спрягать русские слова на французский лад.
Подсиживал ли кто в картах, медлил ли опуститься в воду на купанье, изобличал ли большую осторожность в верховой езде, он говорил сейчас:
– А, ву трусе боку!
И когда тот раздражался, он прибавлял:
– Ну, а если не трусе, так, может быть, дроже боку!
Остроумие выкупало невзрачность его наружности; он был, к несчастью, мал ростом и до войны был зачичкан, худ и желчен, но теперь, слава Богу, поправился, подобрел, побелел и принужден был отдавать почти все свое платье портному для выпущения запаса. Чорные, как угли, фальшиво бегающие глаза, сверкали на довольно белом лице; точно как у морской свинки. В нем текла истинная эллинская кровь, потому что он сам говорил, что когда есть у него тонкое белье, цветы, куренье для комнаты и женщина (особенно рослая и полная), ему ничего больше не нужно.