Суворов
Шрифт:
По истечении испытательного срока Суворов, довольный своим племянником, вызвал его к себе.
— Гляди, Алеша! Светлейший прислал мне свою шинель. Просил носить вместо шлафора. Халат как раз для моего росту. — Он повернулся на одной ноге, показывая племяннику длинную, до пят, шинель, надетую поверх белой исподней рубахи. — Довольно ты у меня экзерцировал. Пора понюхать пороху! Поедешь в главную армию. Явишься к правителю канцелярии.
Генерал-аншеф уже быстро писал орлиным пером: «Посылаю моего мальчика; сделайте милость, представьте его светлейшему князю; повелите ему, чтобы он его светлости поклонился пониже и, ежели может быть удостоен, поцеловал бы его руку. Доколе мы Жан-Жаком Руссо опрокинуты не были, цаловали у стариков только полу».
Отсылая Горчакова, Суворов был убежден, что здесь, у Кинбурна, турки не предпримут в ближайшее время активных действий. И верно, конец зимы и почти вся весна 1788 года прошли относительно спокойно. Только 20 мая вновь стало тревожно на Кинбурнской косе. К Очакову подошел сильный турецкий флот под началом храброго капудан-паши Гассана, который вознамерился было истребить русские суда на лимане. Однако попытка окончилась 7 июня полной неудачей. К тому времени по приказу Потемкина безынициативный Мордвинов был заменен адмиралом Нассау-Зигеном, выходцем из Франции, а в помощники ему назначили героя войны за независимость Соединенных Штатов Америки Поля Джонса.
Морской бой 7 июня навел Суворова на мысль воспользоваться положением Кинбурнской косы, и он приказал воздвигнуть ближе к окончанию ее, в трех-четырех верстах от своей крепости, две замаскированные двадцатичетырехпушечные батареи и ядрокалительную печь. Прошло лишь десять дней, и Гассан-паша вторично атаковал наш флот.
Однако на усиление русским прибыли из Кременчуга двадцать два новых гребных судна. Адмиралы Нассау и Поль Джонс сами двинулись навстречу туркам. Упорный бой завершился гибелью линейного вражеского корабля. Остальные, за исключением замешкавшегося флагмана, бросились под защиту крепостных батарей. Русские гребные суда окружили отставший флагманский корабль, захватили его и сожгли. Успел спастись лишь капудан-паша.
Потерпев неудачу, Гассан-паша решил ночью увести потрепанную эскадру из-под Очакова. Тут и сказали свое слово замаскированные батареи. Лишь только эскадра поравнялась с ними, русские открыли меткий прицельный огонь. Гассан-паша стал даже опасаться, не сбился ли он с курса и не попал ли под пушки самого Кинбурна. Взошла полная луна. Проходившие мимо турецкие суда были так близко, что почти каждый снаряд не знал промаха. За короткое время семь турецких кораблей оказались разбиты. Вдобавок многие суда сели на мель, превратившись в мишень неподвижную. Вскоре их окружила русская флотилия и после четырехчасового боя довершила разгром. Турки потеряли убитыми около шести тысяч человек, а тысяча семьсот шестьдесят три было взято в плен.
Склонный к преувеличениям Потемкин пришел в неописуемый восторг. Теперь он ждал ключей от Очакова, который даже не был еще обложен. Надежды его, понятно, не оправдались — Очаков и не помышлял о сдаче. Минул июнь 1788 года. Потемкин подошел наконец с основными силами к крепости, истребил оставшиеся в лимане турецкие суда и начал медленную блокаду. Правым крылом русских войск командовал генерал-аншеф Иван Иванович Меллер, центром — князь Репнин, а левым — призванный из Кинбурна Суворов.
4
Потемкин и под Очаковом не собирался менять своих привычек. Окруженный оравою льстецов, куртуазных женщин, блестящих кавалеров-иностранцев, он закатывал роскошные пиры. Отправляясь в поход, светлейший послал два огромных обоза с серебряною посудою, кухонной утварью, разнообразною снедью — первый через Москву, а другой через Могилев, чтобы быть уверенным в своевременном прибытии хотя бы одного из них. До утра в его ставке гремела музыка…
Принц де Линь, принц Нассау-Зиген, португалец де Помпелон поочередно поднимались из-за стола, чтобы провозгласить здравицу в честь князя, сидевшего за тавлейною доской. Партнером Потемкина был его племянник Энгельгард. Неизменный Массо, следивший за партией, изощрялся в остроумии, зло издеваясь над покинутою им Францией.
— После того как вы сказали так много слов о своем старом отечестве, хотелось бы услышать от вас что-нибудь о новой родине, — не скрывая насмешки, заметил потемкинский племянник.
Массо нисколько не смутился.
— Удивительная страна! Ее непрестанно вовлекают в разорительные предприятия честолюбивые умы. Вы спросите: «Для чего?» Для чего хотят разориться, потерять столько крови и, быть может, вооружить против себя всю Европу? Чтобы позабавить сидящего здесь князя, который скучает, и дать ему возможность нацепить на себя еще одну георгиевскую ленту в придачу к тем тридцати или сорока, которыми он уже изукрашен и которых все ему мало!
Шахматы полетели на пол. Зарычав, Потемкин схватил тяжелую, окованную бронзою тавлейную доску и запустил ею в убегавшего хирурга. За столами все утихли. Нагнув всклокоченную черноволосую голову, светлейший князь долго молчал. Затем он начал тихо говорить Энгельгарду:
— Можно ли найти человека счастливее меня? Все мои желания, все мои прихоти исполняются. Я хотел получить высокие служебные посты — моя мечта осуществилась. Я стремился к чинам — они у меня все теперь. Я любил игру в карты — могу теперь проигрывать несчетные деньги. Обожал празднества — способен устраивать их с царским блеском. Любил земли — их у меня столько, сколько я хочу. Любил строить дома — понастроил себе дворцов. Любил драгоценности — ни у одного частного человека нет столько красивых и редких камней, как у меня. Одним словом, я осыпан… — С этими словами Потемкин схватил с соседнего стола огромную фаянсовую вазу с фруктами и с силою разбил ее.
— Ваша светлость! — сказал де Линь. — У вас еще остается блестящее воинское поприще!
Потемкин вперил в австрийца мрачный взгляд. В словах принца ему почудилась насмешка. Только вчера на виду у свиты Потемкин запрятался в погреб, испугавшись грохота пушечных выстрелов.
— Вы сомневаетесь в моей храбрости? — громко прошептал он. — Так проверим ее, и сейчас же! Отправимся в траншеи! Все! Кто останется — пожалеет! — И выбежал из шатра в июльское утро.
Беспорядочною толпою, толкая друг друга, последовали за ним генералы и придворные, шуты и адъютанты. Было уже совсем светло. За очаковскими стенами заунывно перекликались муэдзины. Потемкин огромными шагами приближался к левому крылу русских позиций, и его свита в живописных, блестящих нарядах едва поспевала за ним. В траншее при виде князя стали вскакивать и вытягиваться гренадеры-фанагорийцы.
— Не нужно вставать передо мною! — говорил им Потемкин. — Старайтесь только не ложиться от турецких пуль.
Он быстро шел дальше. Из крепости уже заметили странное движение в русском лагере, пеструю группу людей. Турки открыли по ней огонь из нескольких пушек.
Потемкин не нагибал головы. Он шутил с солдатами, спрашивал их о снабжении провизией и амуницией, осведомлялся, у всех ли есть сапоги. Одна бомба с великим треском разорвалась рядом, но осколки ее, по счастию, никого не задели; зато после разрыва второй послышались стоны: несколько человек в свите были ранены. К Потемкину уже бежал в сопровождении рослого полковника Золотухина извещенный солдатами Суворов.