Свадьбы
Шрифт:
Но так уж случилось, что и другие соседи не уступали Леону в своей мерзопакостной сути. От одной пенсионерки Ганны Пермяк, или Пермячки, как величает ее Ефросинья, никакого житья нету. Это ж скажи кому — не поверят, что Пермячка учительницей была! Чему хорошему могла она чужих детей научить, когда свои такое вытворяют, что на голову не лезет!
Что ни лето катят к Пермячке в отпуск сын Сашка и дочка Нинка, а с ними — свора бородатых дружков и раскрашенных подружек. Сашка вроде художник какой-то, а Нинка где-то в театре выступает. И тут — начинается! С утра до ночи за забором — шум, крик, песни! И визжат, и хохочут, и танцуют — ну прямо как перед погибелью. И грузины там, и татары, и литовцы, а
Прошлым летом Ефросинья хотела, чтоб пионер Костик Подлесный, с соседней улицы, написал вместе с другими пионерами про это дело в милицию. Она и грушей Костика угостила, и рублик посулила дать, и рассказала ему, как лучше написать: мол, мы, пионеры, возмущены поведением бывшей учительницы Пермяк, просим прекратить пьянки-гулянки во дворе и пропивание денег. А если, мол, сыну и дочке бывшей учительницы Пермяк и ихним дружкам некуда девать денег, то лучше, чем прогуливать, пускай отдадут на строительство школы или пионерского лагеря. Костик грушу съел, сказал, что сбегает к другим пионерам, они все напишут и он принесет ей почитать. Да так, стервец, и не пришел больше. А теперь стыдно ему, потому и прочь бежит, едва завидит ее.
Ну, а взять Андрея Евтушко, соседа напротив? Чем он лучше Пермячки? У этой погуляют летом, побесятся, а зимой Пермячку не видать, не слыхать. Иной раз глянешь на ее хату и не знаешь — жива ли еще бывшая учительница или померла. А этого, выжигу Евтушко, видать и слыхать целюсенький год. Завел себе, непуть, бензопилу и пилит денно и нощно. Стекла во всем проулке звенят, половицы в доме трясутся, уши закладывает, а он знай пилит да пилит. И ведь тоже никакой управы на него!
Как-то взяла и сказала она ему насчет этой бензопилы, спросила, когда же он свою лесопилку закроет. Так он зубы выскалил и хохочет: «Никогда, говорит, не закрою, не надейтесь. Я всем соседям дрова пилю, могу и ваши в распил пустить». Тут она не выдержала и опять спросила: а есть ли у него патент от финотдела, чтоб заказы со стороны брать? А он снова зубы скалит: «Это что ж за зверь такой, патент? Я с такой звериной незнакомый!» Одним словом, дурнем прикидывается и насмешку над ней строит.
Потом и сын его, вислоухий Петька, насмешку подстроил. Вытащила Ефросинья из почтового ящика конверт, развернула листок бумаги и обмерла. На листке — череп и кости нарисованы, а внизу приписка: «Фонтамасу нужен труп! Сегодня ночью все решится!» Побежала она скорей с той бумажкой в милицию. Там почитали и тоже смеются: «Не бойтесь, говорят, это ребятня шутит. Видите, какие каракули? Это грамотей из второго-третьего класса писал». Тут она и догадалась, чья работа — вислоухого Петьки! Какой батько, такой и сынок. В милиции пообещали предупредить Евтушко, чтоб смотрел за сыном. И, видать, предупредили: с того дня никакие письма ей не приходят.
Но с какой стороны ни глянь, а хуже всех — сосед Нырко. Такой бандюга и придушить может. С тех пор как помер муж, нет ей от Нырко никакого покоя. Трезвый не приходит, а как выпьет, так и барабанит в калитку. Ты его не впускаешь, а он через забор лезет, собаку дразнит, к гаражу подступает, точно хочет сбить с гаража замок и угнать «Запорожца». Она давно сказала Нырко, что ни за что не продаст ему машину. Другой человек отступился бы, а этот прямо-таки с ножом к горлу подступает. Сперва всего три тысячи давал, как за старую марку, потом еще тысячу набавил и хочет заполучить за эти деньги.
«Вот и живи с такими, вот и мучайся», — думает Ефросинья.
Ефросинья, постанывая, свешивает с кровати ноги, всовывает их в войлочные тапки, набрасывает на себя большой суконный платок в клетку и, трудно переставляя ноги, идет к кухонному столу, открывает верхний ящик, где лежат у нее всякие лекарства, от аспирина до ампул магнезии, оставшихся еще с давней болезни мужа. Она роется в лекарствах, ищет таблетку элениума, чтоб проглотить и скорее уснуть. Кладет в рот зеленую таблетку, но не проглатывает ее, а медленно разжевывает и запивает глотком воды.
Какой-то тихий скрежет заставляет ее оглянуться на закрытую в комнату дверь. Неслышными шагами она подходит к двери и долго прислушивается. Ей кажется, будто кто-то открыл взятую на прогон ставню и скребет ножом по стеклу. Внутри у Ефросиньи мигом все горячеет.
— Кто там?! — вполукрик спрашивает она и стучит кулаком в запертую на ключ дверь.
В ответ из комнаты-залы одним ударом бьют старинные часы. И все стихает. И вдруг опять: скреб, скреб, скреб!..
«Мыши!» — с облегчением определяет она.
Вынув из-под матраса связку ключей, она отпирает двери, включает в большой комнате свет. Все тут вроде на месте: ставни, прогоны, запертые двери в другие комнаты, чехлы на мебели, скрипка, гитара, часы и портреты ее и мужа на стенах, половики на полу, обрамленные толстым слоем пыли. И невыветриваемый запах сырости тоже на месте. На месте и сундук под домотканым покрывалом.
Все ухватила Ефросинья одним взглядом и осталась стоять на пороге, желая узнать, какую половицу или какой плинтус облюбовала мышь. Но мышь, потревоженная, видимо, светом, бросила свою работу. Не став дожидаться, когда та вновь примется точить зубы, Ефросинья открыла ключом навесной замок на сундуке и проверила, все ли и в сундуке на месте.
Под крышкой сундука был знакомый порядок. Отдельными стопками лежали новые, но уже зажелтевшие от давности простыни, пододеяльники, тюлевые накидки, всякие льняные дорожки, салфетки, нижнее мужское белье. И на месте были деньги, аккуратно зашитые в полотняные мешочки. Четыре зашитых мешочка и один наполовину заполненный лежали на дне сундука. Сберкассам Ефросинья никогда не доверяла, доверяла лишь своему старому сундуку под замком.
Она заперла сундук, повесила шнурок с ключом себе на шею, толкнула ключ на грудь, под ветхую трикотажную сорочку. Вернулась на кухню, заперла другим ключом дверь в сырую комнату, спрятала связку ключей под матрас.
Часы за дверью опять ударили один раз — час ночи. Теперь ей нужно было поскорее заснуть, чтобы в пять утра ее поднял будильник. В половине шестого уже надо быть на базаре. Для базара у нее все готово: нарезанные гладиолусы стоят в ведре с водой, к ним — корзина груш, корзина яблок, корзина вишен и корзина красной смородины. За раз всего не унесешь. Всегда приходится, заняв на стойке место, таскать корзины и ведра три-четыре раза.
Однако сон, хоть умри, не идет к Ефросинье, несмотря на принятую таблетку. Темнота давит на глаза, ломит руки-ноги, и точно камни ворочаются в подушке, — никак не приладить голову. А тут опять из черной темноты является Раиска, освещенная несуществующим резко-белым светом. Что-то неслышное кричит ей Наташка, смотрит с укоризной на нее Татьяна с обожженной щекой. Обступили ее со всех сторон дочки и внуки, покойный муж, соседка — бывшая учительница, шофер Леон Крыга, Андрей Евтушко со своей бензопилой, сосед Нырко, норовящий выдурить у нее за гроши «Запорожца», пионеры и школьники, племянница секретаря горсовета, базарные торговки. Они тянут ее куда-то, выдергивают ей больные руки.