Свадьбы
Шрифт:
*
Десять арб, десять бочек, десять лошадей - десять возчиков. Девять возчиков - русские, десятый - валах. Три татарина с ружьями и саблями - охрана. Халим тоже на лошади, а Иван верхом на бочке на первой арбе, где возчиком Сеня, опасный мужик.
Сеня от Ивана нос воротит: больно весел что-то прихвостень басурманский. И вдруг то ли ветерок, то ли шепоток:
гт Сиди как сидишь! Слушай!
– И громко Халиму: - Топоры не забыли взять? Веревки? Пилу?
– Не забыл, Иван.
– Хорошо!
– И опять ветерок-шепоток: - Будем липу валить, шепни ребятам, чтобы
Халим к арбе подъехал. Иван в разговоры тут же пустился…
– О чем, молодой хозяин, кручина?
– За отца что-то боюсь. Сердце ноет. Зачем в набеги ходить? Разводи пчел, медом торгуй.
– У вас тут рай. Такие сады можно поднять. Только работать надо.
– В походы ходить тоже работа, - усмехнулся Халим.
– Не горюй. Привезем, Халим, меду, кислушку заделаем. Не пивал небось? На ведро воды - шесть фунтов меда, хмельку в него, и на запор, в бочонок. Чем дольше простоит, тем крепче. А какой квас медовый! Не пивал? Эх, Халим! Запоминай, брат, пока жив Иван. На пару ведер воды - два-три фунта меда и столько же изюма. Воду вскипятить надо, но остудить. Муки пригоршню, дрожжец. Пять дней постоит - готов квасок.
У Халима двигаются губы, шепчет про себя слова, запоминает. Иван вокруг своей головы рукой покрутил.
– Улеглось?
– Улеглось!
– улыбнулся Халим Ивану, проскакал вперед, дорога пошла узкая.
Иван шепчет:
– Как дерево станет валиться, бросайтесь на стражу. По трое на каждого. Я за Халимом присмотрю.
У Сени по лицу красные пятна: то ли стыдно, что об Иване плохо говорил, то ли на радостях кровь загуляла.
– Па-берегись!
Качнулась столетняя липа. Замахала ветками, за небо цепляется, как тонущий за воду.
– Па-берегись!
Побежали лесорубы в стороны. Татары тоже глядят, как дерево перед смертью танцует. Поглядка вышла накладной. Накинулись на них! Кого до смерти зашибли, кого поранили. Раненых Иван добивать не велел. Халиму руки-ноги сам вязал и все о пчеле говорил:
– Помни: постареет матка - меняй. Новая матка - новые пчелы. Как матку сменишь - старые пчелы тоже вымрут. Пара месяцев - и готово. На зиму не скупись, оставляй пчелам больше меда, самое малое фунтов сорок…
Ивану кричат:
– Кончай тары-бары!
– Кончил. Харч забрали?
– Взяли.
– Меду берите больше. Чтоб у каждого был. Дорога у нас голодная и далекая, господи, помогай!
Поскакали, и валах тоже с русскими подался.
Двигаться решили к морю. Морем на Русь выходить.
Через Перекоп не прошмыгнешь. Там теперь все татарское войско.
Господи, как далеко ты, родина!
Господи, окрыли!
Глава третья
Беглец Георгий увидал пашню, и сердце у него заколотилось в виски - соображай, парень. Ему в странствии уже пришлось улепетывать от татар и от своих прятаться, просить подаяния, воровать курей да гусей.
Коли пашня, так и жилье. Чье вот только?
Господи! Где ж они, казаки? Далеко ли еще до них?
Подошел Георгий к пашне - озадачился.
Земля наизнанку после утреннего дождя, чернее дегтя. Тяжелые, неборонованные пласты под небом и солнцем сияли и синели.
Какой пахарь, на каких таких дюжих конях распорол сохою стожильную кожу дикой степи? Может, исполин какой? Место - простор и безлюдь… Тут жди такого, чего промежду людей не слыхано, не видано, да и не выдумано.
Встревожился Георгий, а отчего - сам не поймет. Туда- сюда головой закрутил: в небе - жаворонки, в степи - никого. Колдовская пашня. Невесть откуда начата, борозды за бугор уходят, а до вершины бугра чуть помене версты, и еще одна притча: десяток борозд у ног Георгия, а другой десяток едва через бугор переполз, а третий на самом бугре, на вершине споткнулся.
И тут Георгий увидал человека.
Заслонясь ладонью от солнышка, глядел человек на жаворонка. Жаворонок толстенький, кубышкой. На одной песне в небе держится. Плоть вниз его к земле жмет, а песня подкидывает в сферы, в синеструй, к благодати.
Подошел Георгий к человеку, поклонился ему, поздрав- ствовался. Человек на поклон ему поклоном ответил, а глазами все на жаворонка.
– Одна радость у меня теперь. Сам, как птица, того гляди улетишь.
Сказал и улыбнулся тихо, как блаженный. Лицо у него желтое, без кровинки.
– Это моя пашня. Сеять пора, а сила меня покинула.
Заплакал.
И уже через нять минут знал Георгий немудреную историю горемыки Матюхи.
Бежал Матюха в степь из лесного вологодского края. От недорода и голода, от бедной земли. С женою и тремя детишками мыкался, покуда не набрел на Офремово городище. Здесь принял его к себе дворянин Иван Юрьевич Тургенев. Земли дал сколько по силе, а брать обещался в первый год пятую часть урожая, а в другой год - четвертую, и на потом столько же. Избу помог поставить, дворню на стройку присылал. Коровенку дал, две пары овец на развод, деньгами ссудил на лошадь.
Матюхе и почудились райские кущи, взыграла в нем сила непотраченная. На самого себя впервой работать пришлось. Вокруг городища мужички земельку поразобрали. Так Матюха от самой избы рванул в матушку степь и, кабы конь не захрапел смертно, всю бы ее Пробороздил. Офремовские мужички глядеть на чудака приходили. На две версты с гаком борозду завез. И ведь по целине! Хватило коня на десять борозд - подох. А Матюха не сдается. Пришел к Тургеневу на подворье, у приказчика его Ивашки Немчина двух волов за седьмую часть урожая внаем взял. Присмирел малость, борозду тянул версты на полторы. Да волы тоже не без живота, десять борозд выдюжили и устали. Бил их Матюха, только силу зря тратил, а тут примчался на коне Ивашка Немчин и отнял у мужика животин.
Озверел Матюха. Жену в ярмо впряг. И уже на версту согласен был. Жена не вол. Не противилась. Шла бороздою, пока ноги шли, а потом на землю легла и трое суток в себя не приходила.
Опамятовался Матюха, да поздно. Сам кровью ходит, в глазах зеленые круги, жена - колодой, люди от глупца поотворачивались. Со старшим, семилетним сыном, кое-как засеял сотенник - сто саженей в длину, десять в ширину и тоже слег.
– Своей силой богатым захотел стать, а на своей силе себя только и прокормишь, - изрек Георгий, послушав Матюхину беду.