Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
— Ну, Макаев… фантаст. Какая месть?!
Серебров выругался.
— О чем не подумаешь, — вздохнул Маркелов. — Съезди, чего тебе стоит.
Час от часу было не легче: Алексея надо уламывать.
— Он ведь упрямый, этот Рыжов. Я его знаю. Вроде мягкий, как пластилин, а на самом деле упрямый, — проговорил Серебров, опять подходя к окошку. Ох, как недосуг было отвлекаться и ехать в Бугрянск. Обещали ему в Мокшинском районе продать соломы. Может, удастся без поездки в Ставрополье перемучиться зиму, и так некстати была выдуманная Макаевым поездка. К чертям
— Теперь я никуда ехать не могу. У меня кормов всего на две недели. По ночам одна солома снится, — трудно проговорил Серебров, потирая горло.
Маркелов крутнул головой, словно жал ворот рубашки, оттянул галстук, грубо оборвал:
— Не плачь, продам я тебе соломы, посылай машины, свои два «Кировца» отправлю с овсянкой, только поезжай сегодня.
— Сегодня не могу. Завтра, — уперся Серебров. — А за солому спасибо, выручишь.
Маркелов встал сердитый, хмуро бросил:
— Я знаю, тебя не переломишь.
Теперь они молча шли к конторе. Маркелов уже не шутил, дышал шумно.
— Значит, завтра? — напомнил он, тяжело влезая в «уазик».
В Мокшинском районе продать солому отказались, но зато пришла телеграмма от дяди Брони: «По сусекам наскребем, приезжай, обнимаю. Бронислав». Выходит, надо было лететь в Ставрополь, так что помощь Маркелова была кстати.
На другой день в шесть утра перед домом Сереброва качнулся на новеньких тугих скатах маркеловский «уазик», и Капитон предупредительно открыл переднюю хозяйскую дверцу.
Григорий Федорович подсел в Ложкарях, сказал, что есть плиты в Гурьевской передвижной механизированной колонне, прораб — свой человек, и он постарается с ним договориться. Стремился Маркелов показать, что не жалко ему ничего, лишь бы Серебров помог выпутаться из скандальной истории. Проводил Маркелов Сереброва до электрички.
Такое редко бывало даже в самые дружественные времена.
Обо всем успел сказать Маркелов Сереброву, упустил только одно, что уже разговаривал с Алексеем. Если бы знал об этом Серебров, вряд ли бы взялся за такое посредничество.
В редакции мелькали полузнакомые физиономии. Памятливый художник Колотвин, с которым пели они на новогоднем вечере, сразу узнал Сереброва, чуть ли не облобызал и начал досуже рассказывать, как он любит деревню и парное молоко, как ему хочется поспать на сеновале.
Серебров, с трудом освободившись от Кости Колотвина, приоткрыл дверь сельхозотдела. За столом, заваленным бумагами, сидел Алексей, взъерошенный, недовольный. Лицо сосредоточенное и даже злое. Серебров традиционно метнул скомканную перчатку и бодровато крикнул:
— Привет, дроля!
— А-а, это ты? — поднялся Алексей.
Серебров покосился на энергично строчащего заметку соседа по кабинету и кивнул головой на дверь.
— Может, прогуляемся?
Алексея обрадовало и насторожило внезапное появление Сереброва. Он заподозрил, что опять предстоит разговор о макаевской даче. Молча они вышли из редакции. Морозная улица была почти безлюдна.
— Дай-ка сигарету, — проговорил злейший враг курения
— Ты из-за макаевской хоромины приехал, — проницательно спросил Алексей, — Надька, небось, уговорила?
— Сквозь землю глядишь, — останавливаясь, проговорил Серебров, — ты знаешь, получается не очень хорошо, — и привычно схватил Алексея за лацканы пальто. — Ведь Маркелов с Макаевым думают, что это я решил с твоей помощью отомстить им.
Алексей, выжидая, неумело, с остервенением затянулся сигаретой.
— Правильно, правильно ты рассудил, — сказал он с обидой, — ты моими руками хотел отомстить Макаеву за Надьку, а Маркелову за тракторы, но ты обо мне подумал? Подумал, что мне, если я откажусь от статьи, надо будет уходить из газеты? Значит, во мне принципиальности и честности ни на йоту. Ты хочешь, чтоб я стал трусом, дрянью, приспособленцем? Этого ты хочешь? Да и как можно терпеть такое? Ты же сам возмущался этим, а коснулось дела — кумовья, ходатаи…
Серебров не узнавал Алексея. Кацой-то был дерганный, ершистый. Наверное, из-за распрекрасной Маринки.
— Ты зря, — мягко начал Серебров. — Оттого, что ты вмешался в это дело, польза уже есть. Они поняли, для них это такое потрясение. — Но сам не поверил такому сильному слову.
— Слушай! — вдруг крикнул Алексей, не рассчитав голоса, и на него обернулась испуганная сгорбленная старушка. — Чего они поняли. Они ничего не поняли. Притворились. Слушай, — просительно сказал он шепотом, — давай не будем больше об этом. Статья уже набрана. Я ни слова не уберу. Ее редактор читал, в обкоме партии он целую бучу выдержал из-за этого. Там ведь уже инициатива «Победы» была одобрена. Статья теперь мне уже не принадлежит. Да и за кого ты, Гарик, заступаешься? За Макаева! Он тебе в карман нагадил, а ты… Как так можно?!.
Серебров притих. Ему стало стыдно. Прав Алексей:, так оно все и было, но он пытался еще уговорить.
— Нет, нет и нет, — остановившись, повторил тот и отсек рукой всякое продолжение разговора. — Давай не будем больше об" этом. Я считаю, что сделал верно. Это моя принципиальная точка зрения. Меня дед учил: мало самому быть честным, надо отстаивать честность до конца. Не в курилке, не за бутылкой водки, а в жизни, и вот я хочу быть таким, как дед. По-твоему старомодно, а по-моему единственно верно.
Они долго шли молча. Говорить теперь было не о чем.
— Ладно, — хрипло выдавил из себя Серебров. — Я пойду. Извини.
— Ну, будь, — откликнулся Алексей и, какой-то жалкий, усталый, виноватый, повернул к подъезду редакции.
Оставшись один, Серебров понял, что вряд ли теперь даст ему Маркелов обещанную солому. И плиты не даст. Да дело и не в этом. Не будет он жуликом и не станет менять совесть на солому. Не станет. Надо отправляться за южной дорогой корминой к дяде Броне. А разыгрывать по сценарию Макаева роль купчины, который дарит любимой женщине особняк, он не будет. Не его это роль.