Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
Наверное, пережимал Григорий Федорович, явно пережимал, но что-то было в его словах искреннее и выстраданное.
— Ведь не для себя, не для себя, — проговорил с болью Маркелов. — Это пойми.
— Вы не для себя, а Макаев-то для себя, — вставил тихо Алексей.
— Мак-аев, может быть, — сказал Маркелов. — Но ты меня пойми, все ведь хочешь, как лучше. Ну ладно, во всяком случае с земного шара не сбросят.
Маркелов, встав, косолапо поковылял к машине.
Нехорошо получалось, ах, как нехорошо. Жалко было Григория Федоровича. Может, эта крохотная справедливость, которой он так оголтело добивается, вовсе не нужна? Он,
Однако этим мучения Алексея не кончились. Под вечер в комнату Рыжовых заглянула мать Надежды Елена Николаевна Новикова, бог весть сколько лет не бывавшая у них. Сначала она разговаривала о всякой всячине с матерью. Похвалила библиотеку, самого Лешу (уж так хорошо пишет!), телевизор, который занял весь угол и вовсе стеснил отцветающий бархатный «гидропон». Затем, подойдя к Алексею, Елена Николаевна горячо зашептала, какой необыкновенный человек ее зять Виктор Павлович Макаев и как его ценят в городе. Собираются повысить. Почти решено, что станет он или директором завода или председателем Бугрянского горсовета. И вот такой человек никогда не забудет доброй услуги. Вон какая у Рыжовых теснота. Квартира новая нужна. Но и Алексей должен понять, что нельзя такому восходящему человеку подрезать крылья из-за какой-то там ерундовой дачи.
Алексей удивлялся тому, что Елена Николаевна называет ерундовой дачей двухэтажный терем, рубленный из смолистых бревен, но спорить ему не хотелось.
Алексей угрюмо молчал. Не нравилась ему теперь когда-то звонкая неунывная Елена Николаевна, так настырно и даже вдохновенно исполняющая роль заступницы безвинного ангела Макаева. И обещание квартиры, которую обязательно даст Виктор Павлович Алексею, когда станет большой фигурой — в горсовете, вгоняло его в унизительную тоску. Алексей взглянул с укоризной в белое, когда-то такое прекрасное лицо Елены Николаевны. Он помнил ее веселой, доброй и умной, а теперь… Ему даже стало жалко Елену Николаевну.
— Вы не переживайте, — попросил он ее. — Я ручаюсь за то, что написана только правда.
— Как же вся правда, — взмолилась Елена Николаевна, — коли могут снять с работы.
— Я писал только правду, — упрямо повторил Алексей.
Каким-то способом этот разговор уловил через потолок Макаев и постучался к Рыжовым сам. Был он в той же норковой богатой шапке и костюме из какой-то сверхсовременной ткани. Дубленку, видимо, оставил у тещи.
— Ах, Леша, Леша, — сказал сокрушенно Макаев, садясь на «гидропон» и поламывая пальцы, — славный парень, а режешь меня страшно. Ничего ведь противозаконного нет, а напишешь — огласка. Начнут расследовать. А там доказывай, что ты не верблюд. Да вот купчая, — и Виктор Павлович припечатал ладонью к столу бумажку о том, что у какого-то Ф. Ф. Слотина куплен сруб. — Зачем ты под меня копаешь? Зачем? Разве я подлец, негодяй? Не надо. Ну, по-человечески прошу, — Макаев заглянул Алексею в лицо и обещающе добавил, что они могут друг другу пригодиться.
Вздыхала, шепчась с матерью, Елена Николаевна, обволакивал мягкую душу Алексея вкрадчивый, умоляющий голос Макаева. Алексей с трудом стряхнул с себя оцепенелость, вызванную гипнотическим голосом Макаева, вскочил, уперся лбом в холодное стекло, тупо глядел в запруженный снегом палисадник, на розовые в вечернем свете стволы
— Зачем вы ко мне домой пришли? Я дома разговаривать не буду. Приходите в редакцию, — не оглядываясь, выдавил он из себя, но требование это получилось не твердым и не злым, а каким-то беспомощным и жалким.
И опять чуть ли не запричитала Елена Николаевна, вспомнив, каким хорошим и послушным был Алексей в детстве: щепки приносил ей для печи, а она угощала его пирожками.
— Ну что тебе стоит, Леша? — подтягивая к себе бог весть откуда взявшийся желтый нарядный портфель, проговорил Макаев. Макаев, оглядывая, куда можно уместить, поставил две сверкающих золотистыми наклейками бутылки. — Вот я считаю, что с любым человеком можно найти общий язык. И так, Леша, трудна жизнь, зачем ее осложнять дополнительно. Всегда мы можем друг другу пригодиться. Всегда!
Затем Макаев извлек из портфеля заманчивые вкуснейшие вещи: палку копченой сухой колбасы, лососевые консервы.
— Уберите сейчас же, — увидев все это великолепие, ужаленно крикнул Алексей.
А Макаев уже вытащил из футляра ножик и начал открывать винную пробку.
— Мне ведь тоже жить по-всякому приходилось. Семьища! На одну стипендию тянулся, когда учился. Чего я только не предпринимал: крыши брался чистить от снега, уголь грузил, мясо рубил в магазине, — глядя на вздыхающих Нюру и Елену Николаевну, рассказывал он. — Что, фужерчиков нет у вас? Тогда стаканы дайте!
Алексею было противно и стыдно, что так перед ним стелется и изворачивается величественный Макаев, постанывает, охая, Елена Николаевна. Он не знал, как ему избавиться от них. А мать тронули макаевские воспоминания. Она подпела Виктору Павловичу с укором:
— И мой-то ведь так учился. Ох-ох-ох. Было пережитков-то. Да чо уж ты, Олеш. Смотри-ко, человек-то какой тебя просит, Надин муж. Снимут, говорит.
На мать Алексей прикрикнул:
— Это не твое дело, не мешай! А вы все уберите, уберите сейчас же! — крикнул он, прорываясь к дверям, взвалил на себя потертое меховое полупальто, схватил шапку и пригрозил:
— Вот я милиционера теперь позову.
Конечно, ни за каким милиционером он не пошел. На душе было гнусно.
«Ну, Макаев! — удивлялся Алексей. — Загодя чует. И Елену Николаевну мобилизовал. Хорошо, что еще не привел Надьку. Квартиру дать обещает. На хрен мне его квартира».
Домой возвращаться не хотелось, опять начнутся упреки. Алексей ушел в притихшую вечернюю редакцию и, сидя за столом, размышлял о том, как ему быть. Может, решиться и позвонить Клестову?
Неожиданно раздались в коридоре шаги. Наверное, шел Вадим Нилович Рулада. Теперь он о творческих замыслах не говорил, зато любил хозяйски обходить вверенное ему здание. Заметив пыль на шкафу и столах, он хмурил лоб и, возмущенно взмахивая дымящейся трубкой, говорил:
— Никакой ответственности!
Приоткрылась дверь, но в нее заглянул не круглоликий Рулада, а редактор Анатолий Андреевич Верхорубов. Вид у него был усталый, лицо желтое, больное, под глазами набрякли темные мешки. Он был в пальто, шапке, похож не на порывистого, горячего Емельяна Пугачева, как обычно, а на уставшего от жизни доктора из чеховской пьесы.
— Вы еще тут? — стоя в дверях, спросил Верхорубов и сел в кресло. — Не помешаю?
— Ну, что вы, — поспешно вырвалось у Алексея. Вид у редактора был непривычно растерянный. Впервые Алексей заметил в его бороде нити седины.