Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
ТЕРЕМ ТОТ ВЫСОКИЙ
Алексей ехал домой в одном вагоне с дядей Митей. Слушая вполуха старика, можно было думать о своем. Опять вернулись боль и тревога. Он ругал себя за то, что не увиделся с Маринкой перед отъездом. Ну и что, что Кузя сделал ему от ворот поворот. Маринка-то может думать иначе. Зачем он сразу сдался и отступил? А без него, определенно, Дарья Семеновна и Кузя обрушились на Маринку и уговорили забыть «дура лея-учителя».
Дядя Митя отвлекал Алексея от его терзаний, уже который раз повторяя, что раньше по всему
Алексей поддался соблазну и вылез из электрички на разъездике Чевери вместе с дядей Митей. По узкой тропке, проточившей снежную гладь, они прошли к противоположному берегу Падуницы, поднялись в сосновый лесок, обогнули глухой, сделанный взакрой забор. От прямой, словно по линейке прощелкнутой автомагистрали, свильнула расчищенная бульдозером дорожка-тупичок. Он упирался в глухие ворота. За ними макаевская дачка. Не проскочишь мимо, у поворота приметная лировидная двуствольная ель.
Подворье поражало внушительностью. Прежде всего бросался в глаза терем. Алексей опешил. Вот это домина! Из заиндевелых сосновых крон гляделся нарядный кокошник крыши с резным деревянным кружевом на стрехе. Стены дома из подобранных одно к одному гулких сосновых бревен. Крылечко с резным козырьком, окна захвачены в резную оправу. Размахнулся Макаев.
И около дома все сделано с той же обстоятельностью. Из такого же новья, что и терем, срублена банька. Из нее, наверное, можно было без задержки сигануть в реку.
— Гли-ко, чо выдумано, — обводя корявой рукой залец, сказал дядя Митя одновременно с похвалой и неодобрением. Стены здесь были облицованы неосоченным березовым карандашником. Войдешь, ни дать ни взять попал в березник. Да, Макаев, оказывается, был человеком с фантазиями и претензиями. В березовом зальце тянулись вдоль стен широкие скамьи. На спинках отверстия, вырезанные в виде сердец. Вот здесь, наверное, распялит на стене Макаев серебровскую медвежью шкуру. Камин, который уже начал класть дядя Митя, добавит экзотики.
Они затопили на кухне печь и принялись за работу. Вернее, принялся дядя Митя. Алексей слушал его рассуждения о печном деле, носил воду и глину, подавал кирпичи, поверх которых должен был лечь дикий уральский камень. Неплохо задумал Виктор Павлович. Правда, Алексей усмотрел тут разностилицу. Было в зальце немного чего-то от обычной деревенской избы, шотландских пастушеских хижин и американских бунгало, но чтоб пустить пыль в глаза, вполне достаточно.
И вот даже Алексей, презирающий барские замашки, вовлечен в создание уюта для Макаева и Надежды: до дрожи в руках таскает из сеней кирпич, готовит раствор, размешивая в цинковом корыте глину с песком.
— Я ведь, Алексей Егорович, тебе столь частушок припасал, — сожалел дядя Митя. — Да память дырява стала, — однако с десяток смешных, с похабинкой, частушек спел.
Они увлеклись работой, частушками и не расслышали урчания мотора. Переглянулись, словно были застигнуты врасплох, когда по стылым половицам
— Бог на помощь! Ну как, дядь Мить, дела? Надо ли поднять трудовой энтузиазм? — улыбчиво проговорил Макаев, с заложенными за спину руками удовлетворенно обходя залец. Глаза его довольно светились.
— Да рано, поди, Павлыч, — засуетился дядя Митя, но поспешил вытащить мазаными руками из кирзовой сумки стальную зятеву рюмку. — Или уж для сугреву.
— Ну, а подмастерью-то позволишь пригубить? — кинул располагающий взгляд Макаев на Алексея. — Холодновато?
Наверное, Макаев попервоначалу Алексея не узнал. Встречались мельком. Один раз на новогодних горках, потом как-то на премьере в театре. Однако портфель, а больше, пожалуй, блокнот, который Алексей оставил на подоконнике, чтоб, не пачкая руками карманы, записывать знаменитые помазкинские побаски навали Виктора Павловича на мысль, что помогает дяде Мите класть камин не кто иной, как Алексей Рыжов.
— Это хорошо, когда у журналиста есть вторая профессия, — нашелся что сказать Виктор Павлович и ловко налил в стальную рюмку и в стопку коньяк. Сам пить не стал. — Будьте здоровы!
— Пить, дак для весельства, — оправдал себя дядя Митя и, опорожнив непроглядную свою рюмку, крякнул, пустил частушку, чтоб отблагодарить Макаева. Тот хохотнул, хлопнул Помазкина по плечу:
— Неистощим, неистощим. Молодец!
Алексею было неловко оттого, что он явился сюда незваным. Захотелось оправдаться перед Макаевым, и он, словно, извиняясь, сказал, что хочет написать похвальное слово о печниках.
— Стоит, стоит, — снисходительно, без интереса проговорил Макаев.
— Всю Россию обогреваем, — вставил тщеславно дядя Митя.
— Стоит, стоит, — разрешающе повторил Макаев, поднимаясь по узкой лесенке с резными перильцами в мезонин. Наверное, Виктор Павлович особо любил ту светлую уютную комнатушку на верхотуре, спустился оттуда с размягченным, потеплевшим взглядом. С возрастом человек обучается скрывать свои радости и огорчения. Макаев, наверное, это умел делать лучше других, но теперь он и не мог, и не хотел скрывать свое удовольствие. На осанистом лице плавала улыбка.
— Ты уж, дядя Митя, закончи камин, а то на субботу я намечаю открытие, — попросил он.
— Дак чо, я уж опять в бане заночую, — согласился дядя Митя.
Виктор Павлович был внимателен и предупредителен. Он предложил довезти Алексея до Бугрянска на своей машине, избавляя его от ожидания поздней электрички. Алексей с благодарностью пошел следом за Макаевым и сел в непривычно нарядную, такую же основательную, надежную и уютную, как сам Макаев, «Волгу».
Ровно текла дорога под колеса, и так же ровно, спокойно звучал голос Виктора Павловича. Макаев уже давно перешел с Алексеем на доверительное «ты» и, легко нащупав самую чувствительную тему, начал рассказывать, как тяжело ему пришлось в детстве. Война. Отец на фронте, мать целыми днями на работе, а дома ни крошки хлеба. И вот он, старший из ребятишек, еду раздобывал, печь топил, затируху варил, пеленки стирал. Радовались, когда картошку мороженую в огороде находили по весне.