Свадебный подарок, или На черный день
Шрифт:
Дошел до самого выступа, который скрывает лаз. Дальше нельзя. И хотя он понимал, что этого тоже нельзя, осторожно высунулся. Правда, совсем немного, только чтобы чуть оглянуться, представить себе, где они. Когда шел сюда, было не до этого…
Оказывается, они здесь на самом деле как в колодце. Не совсем, конечно, похоже — всего три стены торчат. Да и в них зияют дыры бывших окон. Но этот угол, где подвал, снаружи не должен быть виден. А значит, и этот выступ, за которым лаз, скрыт, и главный их спаситель — обломок лестницы над дверью в подвал, и сама дверь. Одним только
Звезды молчат.
И он засмотрелся на них. До того ли… А он стоял и смотрел на небо, на звезды. Как на старых добрых знакомых. И оттого, что они здесь, прежние, что небо над ним — просто зимнее небо, ему вдруг стало не так тревожно.
Это странное чувство покоя от встречи с небом еще долго не проходило — и когда он снова вернулся в подвал, и когда улегся на свою полку.
Днем Зиву даже казалось странным, что это было. Могло быть. И отчего? Оттого, что небо и звезды не изменились… Почему они должны меняться? Потому что здесь, на земле, одни люди убивают других?
И все-таки он хотел, очень хотел вернуть ночное свое состояние. Легче было бы ждать вечера, когда придет Нойма. День тянется бесконечно долго.
Яник все еще не отпускает от себя Алину. Немного поиграет с отцом, ненадолго заберется к нему, деду, на полку и снова карабкается к матери. Сидит тихонько, прижавшись к ней. Удивительно, как быстро Яник привык к новым запретам. И говорит шепотом, и ходит на цыпочках. Родители сказали, чтобы не расспрашивал, когда же придет бабушка, и он молчит. Только в глазах вопрос…
Алина с Виктором, конечно, тоже волнуются. Что там, в гетто? Не было ли акции? Да и прийти сюда — тоже не прогулка. Но догадаться о том, что они волнуются, можно только по тому, что не говорят об этом. Когда ночью перешептывались, Виктор почему-то вспомнил о своем коллеге Кристопайтисе, который откопал в родословной не то немецкую бабку, не то прабабку и теперь считается «фольксдойче». Сделает на этом карьеру, хотя мог бы и без такой подпорки, — очень способный хирург.
Зив слушал, кивал, даже старался сделать вид, что этот рассказ его занимает. Но думал совсем о другом.
Когда стало темно, он снова попробовал — пусть уже не почувствовать то, ночное, пусть только вспомнить, как смотрел на звезды. Но здесь, в подвале, то состояние не возникало. И с закрытыми глазами он видел только эту полку над головой, заиндевевшие стены… Когда-то бабушка пела: «Кричит душа — не закрывайте меня в человеческое тело, там очень темно». А их души еще и в промерзший подвал затворили.
Вдруг скрипнула дверь. Чуть-чуть приоткрылась. Еще немного…
На пороге стояла мадам Ревекка.
Зив хотел спросить, где… почему… Но мадам Ревекка его опередила:
— Не волнуйтесь, все ваши живы и здоровы.
— А почему?..
— …я? Потому что тоже хочу жить.
— Тише… — Он вдруг спохватился, что она говорит слишком громко. — Здесь надо только шепотом…
— Конечно, конечно, вы правы.
— И дверь, пожалуйста, закройте.
Мадам Ревекка с готовностью закрыла и снова повернулась к ним.
— Не беспокойтесь, доктор, все ваши
— А когда придет бабушка? — все-таки не выдержал Яник.
— Придет, сыночек, твоя бабушка. И дядя Марк придет, и Борис. А дедушка ведь позволит мне тут остаться, правда? И папа с мамой позволят.
— Садитесь, — привычно, будто пациентке, сказал Зив. И пояснил: — Займите какую-нибудь полку.
— Эту можно? — Она показала на угловую, самую дальнюю от двери.
— Какую хотите.
— Спасибо, доктор. И вам, Виктор, спасибо. И вам, Алина. Даже тебе, сынок. — И, неуверенно ступая — еще не привыкла к здешней темноте, — двинулась в угол. Проходя мимо доктора, шепнула: — Я в долгу не останусь.
Но он не расслышал. Говорил себе, что теперь это все равно неизбежно. Мадам Ревекка уже здесь. К этому надо привыкнуть. Всем. И лучше всего — сразу. А от Моники придется скрыть. Ведь обещал, что будет только своя семья. Как это ни плохо ее обманывать, к сожалению, вынужден. Правда, если бы даже хотел повиниться, все равно не смог бы. Ведь договорились, что не должны видеться. Что он время от времени будет оставлять в тайнике что-нибудь из одежды для обмена на еду, а она — то, что получила, выменяв, но не все сразу, а каждые две-три ночи понемногу. Именно понемногу. Значит, придется привыкнуть не только к тому, что мадам Ревекка здесь, еду надо будет делить уже на девять частей.
Но что теперь делать, если она уже здесь? А у кого выведала, что они здесь, нетрудно догадаться. Совсем нетрудно. С другой стороны, ее тоже можно понять…
Зив вздохнул. Считается, что понять — наполовину простить. А что, собственно, прощать?
VII
Аннушка едва удерживала лом. Давно стемнело, улица была совсем пустынна. Только они, темные фигуры, расставленные на мостовой через равные промежутки, скалывали лед. Еще долго будут скалывать. Конвоир объявил, что их не вернут в гетто до тех пор, пока не очистят всю улицу и две соседних. Сил уже совсем нет… Мгновеньями Аннушке казалось, что все — больше ей этот тяжеленный лом не поднять. А если лишь немного приподнять его, лед не откалывается, даже не крошится, и приходится долбить несколько раз по одному и тому же месту. Это еще хуже, — плечи одеревенели и очень болят. Но она все-таки поднимает его. Опускает и снова должна поднять…
Главное — удержать его в руках. Без него она, наверно, тоже упадет. А может быть, самой… Уже в который раз мелькнуло искушение разжать пальцы. Лом упадет, и она тоже… Отползет в сторонку и ляжет на тротуаре, у стены какого-нибудь дома. Так хочется полежать…
Нельзя. В того, кто на работе падает, конвоир стреляет. Прямо в голову. А она должна, она обязательно должна дожить до послезавтра и доплестись до того подвала, где Даня, Яник, дети…
Почему-то кажется, что это будет очень нескоро. Что еще целую вечность придется так вот поднимать и опускать этот невыносимо тяжелый лом. А ночью спать на опустевшей подстилке.