Свеча горела на столе

Пастернак Борис Леонидович

1913, 1928

«Я рос. Меня, как Ганимеда…»

Я рос. Меня, как Ганимеда, Несли ненастья, сны несли. Как крылья, отрастали беды И отделяли от земли. Я рос. И повечерий тканых Меня фата обволокла. Напутствуем вином в стаканах, Игрой печальною стекла, Я рос, и вот уж жар предплечий Студит объятие орла. Дни далеко, когда предтечей, Любовь, ты надо мной плыла. Но разве мы не в том же небе? На то и прелесть высоты, Что, как себя отпевший лебедь, С орлом плечо к плечу и ты.

1913, 1928

«Все наденут сегодня пальто…»

Все наденут сегодня пальто И заденут за поросли капель, Но

из них не заметит никто, Что опять я ненастьями запил. Засребрятся малины листы, Запрокинувшись кверху изнанкой. Солнце грустно сегодня, как ты,— Солнце нынче, как ты, северянка. Все наденут сегодня пальто, Но и мы проживем без убытка. Нынче нам не заменит ничто Затуманившегося напитка.

1913

Вокзал

Вокзал, несгораемый ящик Разлук моих, встреч и разлук, Испытанный друг и указчик, Начать – не исчислить заслуг. Бывало, вся жизнь моя – в шарфе, Лишь подан к посадке состав, И пышут намордники гарпий, Парами глаза нам застлав. Бывало, лишь рядом усядусь — И крышка. Приник и отник. Прощай же, пора, моя радость! Я спрыгну сейчас, проводник. Бывало, раздвинется запад В маневрах ненастий и шпал И примется хлопьями цапать, Чтоб под буфера не попал. И глохнет свисток повторенный, А издали вторит другой, И поезд метет по перронам Глухой многогорбой пургой. И вот уже сумеркам невтерпь, И вот уж, за дымом вослед, Срываются поле и ветер,— О, быть бы и мне в их числе!

1913, 1928

Венеция

Я был разбужен спозаранку Щелчком оконного стекла. Размокшей каменной баранкой В воде Венеция плыла. Все было тихо, и, однако, Во сне я слышал крик, и он Подобьем смолкнувшего знака Еще тревожил небосклон. Он вис трезубцем скорпиона Над гладью стихших мандолин И женщиною оскорбленной, Быть может, издан был вдали. Теперь он стих и черной вилкой Торчал по черенок во мгле. Большой канал с косой ухмылкой Оглядывался, как беглец. Вдали за лодочной стоянкой В остатках сна рождалась явь. Венеция венецианкой Бросалась с набережных вплавь.

1913, 1928

Пиры

Пью горечь тубероз, небес осенних горечь И в них твоих измен горящую струю. Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ, Рыдающей строфы сырую горечь пью. Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим. Надежному куску объявлена вражда. Тревожный ветр ночей – тех здравиц виночерпьем, Которым, может быть, не сбыться никогда. Наследственность и смерть – застольцы наших трапез. И тихою зарей, – верхи дерев горят — B сухарнице, как мышь, копается анапест, И золушка, спеша, меняет свой наряд. Полы подметены, на скатерти – ни крошки, Как детский поцелуй, спокойно дышит стих, И Золушка бежит – во дни удач на дрожках, А сдан последний грош, – и на своих двоих.

1913, 1928

«Встав из грохочущего ромба…»

Встав из грохочущего ромба Передрассветных площадей, Напев мой опечатан пломбой Неизбываемых дождей. Под ясным небом не ищите Меня в толпе сухих коллег. Я смок до нитки от наитий, И север с детства мой ночлег. Он весь во мгле и весь – подобье Стихами отягченных губ, С порога смотрит исподлобья, Как ночь, на объясненья скуп. Мне страшно этого субъекта, Но одному ему вдогад, Зачем ненареченный некто,— Я где-то взят им напрокат.

1913, 1928

Зимняя ночь

Не поправить дня усильями светилен, Не поднять теням крещенских покрывал. На земле зима, и дым огней бессилен Распрямить дома, полегшие вповал. Булки фонарей и пышки крыш, и черным По белу в снегу – косяк особняка: Это – барский дом, и я в нем гувернером. Я один – я спать услал ученика. Никого не ждут. Но – наглухо портьеру. Тротуар в буграх, крыльцо заметено. Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй И уверь меня, что я с тобой – одно. Снова ты о ней? Но я не тем взволнован. Кто открыл ей сроки, кто навел на след? Тот удар – исток всего. До остального, Милостью ее, теперь мне дела нет. Тротуар в буграх, меж снеговых развилин Вмерзшие бутылки голых черных льдин. Булки фонарей, и на трубе, как филин, Потонувший в перьях, нелюдимый дым.

1913, 1928

Поверх барьеров. 1914—1916

Дурной сон

Прислушайся к вьюге, сквозь десны процеженной, Прислушайся к голой побежке бесснежья. Разбиться им не обо что, и заносы Чугунною цепью проносятся понизу Полями, по чересполосице, в поезде, По воздуху, по снегу, в отзывах ветра, Сквозь сосны, сквозь дыры заборов безгвоздых, Сквозь доски, сквозь десны безносых трущоб. Полями, по воздуху, сквозь околесицу, Приснившуюся небесному постнику. Он видит: попадали зубы из челюсти, И шамкают за мки, поместия с пришептом, Все вышиблено, ни единого в целости, И постнику тошно от стука костей. От зубьев пилотов, от флотских трезубцев, От красных зазубрин карпатских зубцов. Он двинуться хочет, не может проснуться, Не может, засунутый в сон на засов. И видит еще. Как назем огородника, Всю землю сравняли с землей на Стоходе. Не верит, чтоб выси зевнулось когда-нибудь Во всю ее бездну, и на небо выплыл, Как колокол на перекладине дали, Серебряный слиток глотательной впадины, Язык и глагол ее, – месяц небесный, Нет, косноязычный, гундосый и сиплый, Он с кровью заглочен хрящами развалин. Сунь руку в крутящийся щебень метели,— Он на руку вывалится из расселины Мясистой култышкою, мышцей бесцельной На жиле, картечиной напрочь отстреленной. Его отожгло, как отёклую тыкву. Он прыгнул с гряды за ограду. Он в рытвине. Он сорван был битвой и, битвой подхлестнутый, Как шар, откатился в канаву с откоса Сквозь сосны, сквозь дыры заборов безгвоздых, Сквозь доски, сквозь десны безносых трущоб. Прислушайся к гулу раздолий неезженных, Прислушайся к бешеной их перебежке. Расскальзывающаяся артиллерия Тарелями ластится к отзывам ветра. К кому присоседиться, верстами меряя, Слова гололедицы, мглы и лафетов? И сказка ползет, и клочки околесицы, Мелькая бинтами в желтке ксероформа, Уносятся с поезда в поле. Уносятся Платформами по снегу в ночь к семафорам. Сопят тормоза санитарного поезда. И снится, и снится небесному постнику…

1914, 1928

Возможность

B девять, по левой, как выйти со Страстного, На сырых фасадах – ни единой вывески. Солидные предприятья, но улица – из снов ведь! Щиты мешают спать, и их велели вынести. Суконщики, С. Я., то есть сыновья суконщиков (Форточки наглухо, конторщики в отлучке). Спит, как убитая, Тверская, только кончик Сна высвобождая, точно ручку. К ней-то и прикладывается памятник Пушкину, И дело начинает пахнуть дуэлью, Когда какой-то из новых воздушный Поцелуй ей шлет, легко взмахнув метелью. Во-первых, он помнит, как началось бессмертье Тотчас по возвращеньи с дуэли, дома, И трудно отвыкнуть. И во-вторых, и в-третьих, Она из Гончаровых, их общая знакомая!

1914

Зимнее небо

Цельною льдиной из дымности вынут Ставший с неделю звездный поток. Клуб конькобежцев вверху опрокинут: Чокается со звонкою ночью каток. Реже-реже-ре-же ступай, конькобежец, В беге ссекая шаг свысока. На повороте созвездьем врежется В небо Норвегии скрежет конька. Воздух окован мерзлым железом. О конькобежцы! Там – все равно, Что, как глаза со змеиным разрезом, Ночь на земле, и как кость домино; Что языком обомлевшей легавой Месяц к себе примерзает; что рты, Как у фальшивомонетчиков, – лавой Дух захватившего льда налиты.